Хамза Шарипов: «Иногда у человека складывается ощущение, что фантазия художника абсолютно реальна…»
Руководитель творческой группы «Тамга» о том, почему отказался от звания народного художника РТ
В казанской галерее «БИЗОN» продолжается выставка «М7 и новые кочевники», которая собрала под одной крышей яркие имена современных художников Поволжья. Среди них много маститых авторов, чьи имена не нуждаются в представлении. Один из них — известный челнинский художник, руководитель творческой группы «Тамга» Хамза Шарипов. В своем интервью «БИЗНЕС Online» он рассказал о том, почему надо искать новых художников на периферии, что такое татарское искусство и почему он не станет писать работы для правительственных чиновников.
«Татарстану не стоит быть таким закомплексованным, чтобы все время показывать художников, которые уже где-то получили признание»
— Хамза Маулиханович, вы специально приехали в Казань, чтобы посмотреть выставку, в которой сами приняли участие. Как вы ее находите?
— Сам поворот в сторону локального искусства очень важен и приятен. Я убежден, что необходимо показывать разных художников. Ведь каждый имеет свое лицо. И Татарстану не стоит быть таким закомплексованным, чтобы все время показывать художников, которые уже где-то получили признание. Эта второсортность очень неприятна. А ведь на нашей земле живут прекрасные художники. Их не стыдно показать в любом уголке мира.
Я думаю, сейчас изобразительное искусство на периферии приобретает немного другие смыслы. Да и в мегаполисах оно слишком унифицировано, обезличено, слишком стереотипно. Цивилизация нуждается в освежающих факторах. И искать их надо на периферии. Там еще осталось живое, искреннее, настоящее.
— Можете объяснить на конкретных примерах, что имеете в виду?
— Да, конечно. Много лет назад я сделал свою систему, которой придерживаюсь всю жизнь. Это путь ума и сердца. Его хорошо продемонстрировать на разных подходах к искусству. Например, со стороны Малевича и Шагала. Это два крупных художника. Они оба искренние, но при этом с совершенно разным подходом. Малевич двигается путем ума. Ему важна идея, стимул сделать что-то новое. Он думает, что мир нужно поменять, что мир несправедлив. Загоревшись этой идеей, Малевич хочет создать новое искусство. Двигается от реализма в сторону полной абстракции. И таким образом, на мой взгляд, приносит себя в жертву и приходит в тупик. А это доказывает, что путь человечества через ум и технологии — это тупик. Но Шагал — совсем другое. Он не просто художник, а живая душа. Шагал уехал в Париж, но сохранил то, что делал с самого детства, то, что он любил.
— А откуда вы черпаете творческую энергию?
— Я деревенский. Вырос в горах, где зимы под минус 30 градусов. Моя первая работа — это просто зимняя деревня. Конечно, я понимал, что просто писать пейзажи неинтересно. Нужно было реализовать себя как личность. И при этом не потерять этничность. Вот тот же Шагал был евреем. И показывал это всему миру. А я –татарин! И именно это должен нести в мир.
Вообще вся мировая культура этнична. Если я еду в Китай, то мне хочется посмотреть на китайское искусство. А если китайцы будут делать то же, что и все, какой смысл мне ехать туда? Питер я не очень люблю за всю эту суету. В Перми я тоже не нужен, в деревне тем более. Поэтому решил ехать туда, где татары. В итоге оказался в Челнах и стал делать татарское искусство.
— А что такое «татарское искусство»?
— Понятно, что не портреты каких-то татар рисовать. Это и русский художник может сделать. Надо пропитаться духом народа. А для этого необходимо впитать в себя татарскую поэзию, язык, музыку, и из всего этого сделать сплав. Потом я открывал искусство востока в книгах, Китай, даосизм, японское искусство, чтобы не закрываться в своей национальности. Человек-художник вообще не должен быть закрытым. Если ты закрыт душой, значит, полон страхов.
— Почему люди закрываются?
— Потому что боятся, потому что уже загнаны. Они сидят в своей скорлупе. А если ты открыт, то будешь впитывать знания и их же отдавать. Фактически этот принцип работает не только в искусстве, но и в любви. Если человек все время потребляет, то не сможет ничего отдавать. Это большая проблема современности. Так же в искусстве. Оно не может существовать без любви.
Как раз в 90-е годы все вокруг менялось. У людей появилась надежда, что их жизнь изменится. Конечно, это оказалось иллюзией, но она сыграла свою роль. Возникло рвение к этно, и мы образовали группу «Тамга». Я стал над этим работать, а потом у меня начали собираться художники. В Казани такого движения не возникло. А в Уфе искусство было, но художники очень сильно тянулись к Европе.
— А творческое объединение «Чингизхан» возникло в то же время, что и «Тамга»?
— Немного раньше. Они более шустрые. Но мы от них отличаемся тем, что у нас больше татарского. А они сделали сплав востока и запада. У них единственный художник с совершенно татарским взглядом — это Ринат Харисов. Он работает с татарским прикладным искусством. И это сильно на меня повлияло, когда я искал именно свой язык. Постепенно люди сплотились вокруг меня, потом начали делать выставки по всему Поволжью. А после к нам присоединился потрясающий чувашский художник Праски Витти. В мире больше нет таких.
Художник рождается, чтобы видеть мир и показывать его другими глазами, чтобы обогатить жизнь других людей. Они ведь обычными глазами на все смотрят, а мы показываем мир под разными углами в своих картинах. И иногда у человека складывается ощущение, что фантазия художника абсолютно реальна. Значит, перед вами хороший художник. Например, Анри Руссо создавал рай. Я еще в юности напрочь влюбился в его работы.
«Честно сказать, мне необычайно повезло, что я смог поступить со второго раза»
— А когда вы начали рисовать? Может быть, кто-то в семье увлекался этим?
— Я достаточно поздно начал рисовать. Там же деревня глухая. В третьем классе простудил себе ухо и попал в районную больницу. У нас в доме, естественно, не было красок. Я помню, как нам проводили электричество, как появились первые телевизоры. Помню, маму провожали в Пермь. Она продавала куриные яйца, чтобы были деньги какие-то. Потому что работала за 30 рублей уборщицей.
И вот в третьем классе я попал в районную больницу и заметил, что один мальчик, Марат, срисовывал картинки из учебника. Для меня в то время сама книга была чудом свыше. Мальчик так здорово срисовывал. Я не мог представить, что эти рисунки рисовал такой же человек, как я. А там автобусы, троллейбусы были, я такого отродясь не видел. Меня это просто ошарашило! Подумал: «Ничего себе! Этот мальчик берет и рисует так же, как в учебнике! Дай-ка я тоже попробую».
Но меня не машины привлекли. Были в то время открытки «С Новым Годом» в технике палех. Я срисовал одну карандашом, которые мне сестра дала. У них в школе было рисование и карандаши тоже. Я срисовал как мог и принес рисунок в свой класс. Все стали рассматривать мою срисованную открытку и говорили, что это здорово. Одноклассники были в восторге. У меня выросли крылья!
После этого я стал срисовывать. Хотя на самом деле мне повезло немного раньше. Еще в первом классе у меня обнаружили туберкулез в бронхах. Просто я очень рано начал курить. Все мальчишки хотят казаться взрослыми, а курить — это вроде как круто. И в итоге после третьего класса меня отправили в школу-интернат в городе Верещагино Пермской области. Это оказалась чудесная школа-интернат. Там было много кружков, библиотека, даже телевизор. Я записался на ИЗО, сразу выучил русский язык. Тайком под партой читал книги. Мне ставили «четверки» и «пятерки», но я не пытался быть отличником.
— А почему вы уехали в Петербург?
— После школы-интерната я сильно испортил зрение. Хотя всегда мечтал быть летчиком. Но меня, конечно, не взяли бы с такими глазами. Я все время читал книги, даже под одеялом в тихий час. Тогда в Перми я поступил в художественное педучилище, потому что других не было. А закончив его, преподавал в соседнем селе рисование, труд и черчение. Потом ушел в армию и служил в Москве. Внезапно я оказался напротив Парка Горького, ходил в музеи, на выставки. Так прошли два года службы. Я успел посмотреть Москву, поэтому уехал в Ленинград. Он был для меня новым городом. К тому же, я тогда увлекся поэзией. А это, пожалуй, лучший город для поэтов. Я хотел поступить в «Репинку» (Санкт-Петербургская академия художеств имени Ильи Репина — прим. ред.). Но меня к экзаменам не допустили.
— Из-за чего?
— Слишком поздно приехал. Я не знал ни сроков, ни условий. Просто приехал на свою удачу. А там и без меня наплыв большой. Потом понял, что мне нужно подтянуть рисунок и живопись. Год занимался только этим и стал ориентироваться лучше. Я сразу пошел в «Муху» (Ленинградское высшее художественно-промышленное училище им. Мухиной — прим. ред.), но поступить удалось только со второго раза. Я оказался на отделении текстиля. Вообще, честно сказать, мне необычайно повезло, что я смог поступить со второго раза.
— А что дало вам это образование в «Мухе»? Есть устойчивое мнение, что в больших классических учреждениях совсем не учат современному искусству.
— »Муха» дала понимание того, что не нужно слизывать школьное изобразительное искусство с натуры. В реализме есть такая опасность: спотыкаться и видеть что-то совсем по-другому. Конечно, гениальным художникам это не мешает быть реалистами. На текстиле надо уметь рисовать орнамент, потому что ты создаешь платки, ткани. Там важен сам язык стилизации. Со временем ты учишься работать с абстракцией, знаками, смыслами. Это все инструменты чего-то нового. Вот и современное искусство.
И Питер очень красивый город. Пока идешь на учебу, проходишь мимо Михайловского театра, Русского музея. Это единственный город, где художника действительно любят и уважают. Везде же говорят: «А… Художник — от слова худо». В Питере этого не было. Там даже вахтеры в общежитии другие. Они, например, гордились, что у них жил художник.
«Оформил я „заслуженного художника“ и, спустя время, меня выдвинули на „народного“. Но тут я уже не стал собирать документы»
— Можете вспомнить и назвать имена тех мастеров, которые оказали на ваше творчество самое большое влияние? Возможно, это будет кто-то из мировой живописи или кто-то из ныне живущих художников.
— Из педагогов это был Заробин Николай Александрович. У нас он долго преподавал. Николай Александрович однажды провел анализ картины «Двое» Попкова, и меня это потрясло на всю жизнь. Помните картину? Там лежат мужчина и женщина. Я раньше просто смотрел на нее и видел только их. Ничего больше, никаких смыслов. А Заборин сказал: «Посмотрите: мужчина и женщина лежат параллельно. А параллельные линии никогда не сойдутся. Они разные, но лежат рядом, то есть дополняют друг друга». Как я не обратил на это внимание? Но это еще не все. Мужчина — темный, а женщина — светлая. Она несет свет, порождая ребенка. Он лежит лицом к земле, а она открыта миру. У него одна рука лежит, а другая опирается. То есть мужчина готов в любую минуту вскочить и защитить женщину. Я всего этого не видел, пока он мне не показал. Просто глаза раскрыл! И я ему благодарен до сих пор.
— А из признанных художников?
— Конечно, я очень-очень люблю Матисса. Пикассо мне не сильно симпатичен из-за того, что мне обидно за женщин, которых он кромсал. Пикассо был слишком связан с внешним миром. Снаружи все распадается, поэтому он кромсает реальность в картинах, поэтому у него все там разваливается. Он приходит к этому кубизму не как к конструктивным основам. В этих соединениях — распад гармоничного мира. Он переживает за это все. А Матисс что делает? Он, несмотря на мерзость вокруг, говорит своим искусством: «Ребята, что бы не творилось, не забывайте, что есть светлые, добрые, красивые стороны. Есть радость. Пока мы живы, то можем радоваться, и это поможет побороть темную сторону».
— Вы тоже, по сути, застали разные периоды нашей истории. Не самые лучшие, но интересные. Видя все это, чувствуя, как вы транслировали это в творчестве?
— Я просто творю. А про смыслы пусть другие думают. Например, кто-то говорит, что в моих работах нет негативной энергии. Я не знаю, что несу в мир. Просто имею некоторую наглость рисовать и делать то, что хочу и то, что мне нравится, невзирая на то, принесет ли мне это деньги, успех или еще что-то.
— И никакой прагматичности?
— Конечно, определенная есть. Например, меня выдвинули на звание «Заслуженный деятель искусств». Я был не против. Собрал документы, отнес, а у самого внутри диссонанс возник. Это звания — пережитки советского прошлого. Матисс не был заслуженным художником Франции, не было этих званий. Это же советская власть придумала, чтобы художники системе служили. Так до сих пор и тянется эта «совковая отрыжка». Структура осталась, власть осталась. Они в искусстве не разбираются, но смотрят только на наличие звания. Оформил я «заслуженного художника» и, спустя время, меня выдвинули на «народного». Но тут я уже не стал собирать документы. Хватит «заслуженного».
— Если бы вас попросили написать портрет какого-нибудь татарского чиновника, вы бы отказались?
– Во-первых, я и не портретист.
— Ну хорошо. Любую заказную работу.
— Вот тысячелетие Казани было, на это большие деньги выделялись. И картины закупались. Я подумал, что надо бы сделать работу к тысячелетию Казани, чтобы ее купили. Но я так ничего и не сделал. А потом взял большое панно 90 сантиметров на 240 сантиментов и сделал работу в своей авторской технике. И посвятил тысячелетию Казани. Тут его никто не купил, зато приобрели в Москве. Хоть и за скромные деньги. По заказам я крайне редко работаю. Сразу говорю, даже если я делаю копию, то она будет авторской и только в моей манере.
– Мы традиционно задаем художникам один вопрос. Как бы вы сформулировали, что для вас современное искусство?
– Я думаю, современное искусство — это актуальность. Важно не только то, что делают современники, но и твое отношение. Например, для меня актуален Матисс.
— А зачем человеку современное искусство? Зачем ходить в галереи и смотреть на картины? Можно ли без этого обойтись?
– Искусство позволяет нам оставаться людьми. Иначе человек не выживет. В начале мира он был такой же, как другие животные. У нас сохранились базовые потребности, которые не отличают нас от животных. Но человека человеком делают высшие потребности. Вот почему нужно искусство. У человека есть потребность к красоте, к познанию мира. Вот для меня важно, чтобы в современном искусстве, в концептуальном искусстве сохранялось то, что западные люди называют эстетикой.
