НЭП — ПРОРЫВ, РАСЦВЕТ И РАСПРАВА

К 1921 году посевные площади в России сократились почти в два раза по сравнению с 1913 годом. Голодающее революционное население спасали от гибели заграничные «буржуи». В 1921-1922 годах Американская администрация помощи (ARA) и входящие в нее различные международные организации ежедневно кормили 11 миллионов человек, обеспечивали лекарствами и прививками 7 миллионов человек и 15 тысяч больниц.

Весьма вероятно, что Ленин вел тайную игру, обозначая НЭП как «временное отступление». В декабре 1921 года, через десять месяцев после Х съезда партии, на Всероссийском съезде Советов, говорил: «Эту политику мы проводим всерьез и надолго, но, конечно, как правильно уже замечено, не навсегда». Он ведь прекрасно понимал, какое неприятие вызывает новая экономическая политика даже у близких соратников: «Когда я вам в глаза смотрю, вы все как будто согласны со мной и говорите да, а отвернусь, вы говорите нет».

А уж большевистский актив на местах был решительно настроен против.

Но возможно, что Ленин и на самом деле считал НЭП временным отступлением. Поначалу. А затем, буквально с каждым месяцем, приходил к мысли: «Теперь мы вправе сказать, что простой рост кооперации для нас тождественен… с ростом социализма, и вместе с этим мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм».

«Паек» – это первое слово, которое вы узнаете в России»

Так или иначе, все, что делал тогда Ленин, было направлено на укрепление деревни. Грубо говоря, пришло осознание, что голод – не тетка. Наконец, крестьяне – основная масса населения страны, за счастливое будущее которой и боролись большевики. Основная (85%), но открыто поставленная в положение третьестепенной. То есть это, как не раз указывал Ленин, вопрос политический, в то же время теснейшим образом увязанный с экономическим положением: «Съезд правительственной партии в основном заменяет разверстку налогом, давая этим целый ряд стимулов мелкому земледельцу расширять хозяйство, увеличивать засев… Съезд, вступая на этот путь, исправляет систему отношений между пролетариатом и крестьянством… Суть нэпа: максимальный подъем производительных сил и улучшение положения рабочих и крестьян».

Крестьяне поверили государству, начали пахать и сеять.

Вот данные по Молчановскому району Приобья. В 1922 году здесь посеяли 777 десятин. К 1927-му – в 7 раз больше. Началась самоорганизация в артели, кооперативы. В середине 20-х в районе действовало 5 семенных и 13 машинных товариществ, создавались товарищества общественной взаимопомощи и общест­венной обработки земли. Из двух с половиной тысяч частных хозяйств было кооперировано шестьсот. Никого никуда не загоняли — люди сами решали, как им развивать хозяйство, по сути – создавали акционерные предприятия. Народ шел ленинским курсом кооперации.

То же самое, только в крупных масштабах, происходило в Центральной России. К лету 1924 года в Рязанской губернии насчитывалось 16 сельхозкоммун, 40 сельхозартелей, 510 товариществ по совместной обработке земли, охвативших 23% населения. К 1926 году площадь пашни превысила довоенный уровень, общее количество скота достигло 99,5%, а валовая продукция – 89,4% довоенного уровня.

В целом по России к 1925 году были восстановлены дореволюционные посевные площади, получено сельскохозяйственной продукции на 12% больше, чем в 1913-м, хлеба производилось на 11% больше, чем до Первой мировой войны.

Член партии эсеров политэмигрантка Елизавета Постникова писала в мемуарах:

«21 год. На вокзале, как грязные собачонки, снуют голодные ребятишки… «Все для голодного Петрограда» – еще висят плакаты на стенах. «Все для голодного Поволжья» – висит свежий плакат рядом на стене».

А вот выдержки из очерка Льюиса Ганнета в London Conservative Literary Weekly:

«Паек» – это первое слово, которое вы узнаете в России. Он означает норму питания… Однако, паек на кухне отличается от пайка на бумаге. На бумаге в паек входят свежие яйца и овощи, жиры и разные другие наименования, которые в реальности не попадают на кухонный стол, потому что их не хватает… Даже хлеб часто отсутствует, а в Петрограде и других городах условия выживания гораздо хуже, чем в Москве. Этот черный хлеб, который составляет большую часть рациона, представляет собой непропеченную субстанцию, в которой, как заявляется, присутствует все необходимое для насыщения человека».

Это – впечатления сентября 1921 года. Прошел какой-то год с небольшим, и жизнь Москвы начала разительно меняться. Корней Чуковский отмечал в дневнике от 7 ноября 1922 года:

«Я в Москве три недели — завтра уезжаю… Очень я втянулся в эту странную жизнь и полюбил много и многих. Москву видел мало, т. к. сидел с утра до вечера и спешно переводил Плэйбоя. Но пробегая по улице – к Филиппову за хлебом или в будочку за яблоками, я замечал одно у всех выражение – счастья. Мужчины счастливы, что на свете есть карты, бега, вина и женщины; женщины с сладострастными, пьяными лицами прилипают грудями к оконным стеклам на Кузнецком, где шелка и бриллианты».

Понятно, вина, карты, шелка и бриллианты – для единиц. Но для основной массы была удивительна сама возможность зайти «к Филиппову за хлебом или в будочку за яблоками». С введением твердого рубля, свободного землепашества и свободной торговли на улицах и площадях городов появились в продаже любые продукты.

А уж к концу 20-х в Москве чуть ли и не забыли, как жили в 1921 году. Не менее или даже более насыщенной была жизнь в Центральной России.

Базар в Рязанской губернии: «А хочешь – и колбаски подадут, хоть чайной, хоть копченой…»

Приведу сцены из романа Бориса Можаева «Мужики и бабы», вышедшего в 1976 году. Читать такое во времена «продовольственной проблемы в СССР» (Генеральный секретарь ЦК КПСС Л.  И. Брежнев, 1982 г.) было странновато. Не говоря уже об откровенном вызове советской власти, о крамоле.
«Поскольку в Тиханове базары собирались по воскресеньям, то на Троицу, как говаривали тихановцы, сам бог велел торговать… Чайных открывалось в этот день по доходу: с утра глядишь – десять пары пускают, а под вечер – все пятна­дцать насчитаешь. Калачей ситных – из калашных да булочных натаскали. А хочешь – и колбаски подадут хоть чайной, хоть копченой… Отрежут коляску – ломоть – в блюдце не умещается, так чесноком шибанет, что дух замыкает. А ежели ты, к примеру, из Агишева приехал и тебе больше по душе сухая конская, пожалуйста, изволь конской… Так просушена, что без ножа зубы обломаешь…
И пошло с утра, повалило со всех концов в Тиханово великое множество пешего и конного люду… Везли рожь, муку, пшено и гречку, везли селедку в бочках и воблу сушеную в мешках, а то и навалом, тянули за телегами коров и телят, везли в кошелках гусей, индюшек, поросят, а в тележных задках, притрушенные свежескошенной травой, лежали связанные свиньи…

И скот гонят отменный, коровы гладкие, пестрые холмогоры да симменталы, до рогов не достанешь, не коровы – буйволицы. А что ж такого? Эти желудевские да тимофеевские по сто возов одного сена накашивают. Вот оно что значит луга-то под боком…

А там еще мясные и рыбные ряды, целиком забившие Сергачевский конец, да на улице Кукане два ряда – медовый да масляный… И горланили, соперничая, пантюхинские блинницы да пирожницы с тихановскими черепенниками: у одних корчаги со сметаной и чашки да тарелки с блинами, у других подносы с черепенниками.

– Родимый, бери блинка! Ешь, кунай в корчагу!

– А мы черепенники! Теплые черепенники! – кричали вперебой тихановские молодайки, поднося на большом противне принакрытые полотенцем, дымящиеся, коричневые, похожие на маленькие куличи, ноздрястые черепенники, испеченные из гречневой муки. Рядом с черепенниками бутылка конопляного масла с натянутой на горлышке продырявленной соской…»

Это – уже вторая половина 20-х годов. В Рязанской губернии. Где 8 — 9 лет назад то и дело вспыхивали по волостям голодные бунты.

Повторим: к лету 1924 года в Рязанской губернии сельхозкоммуны, сельхоз­артели и товарищества по совместной обработке земли (ТОЗ) охватывали 23% населения. Очень, очень высокий показатель. Однако надо учесть, что это средняя общая цифра, и только по одной губернии. Истина в подробностях. Так, в целом по РСФСР к 1927 году степень обобществления «мертвого инвентаря» в ТОЗах составляла 33,2%, а вот посевной площади – уже лишь 17,8%, рабочего скота и вовсе – 2,9%, продуктивного скота – 3%. Понятная крестьянская, человеческая психология: тяжело отдавать в общее пользование своих коров, своих лошадей, свою землю.

И потому, говоря о подъеме села в годы НЭПа, следует быть осторожнее с рассуждениями о перспективах дальнейшего добровольного преобразования частных крестьянских хозяйств в коллективные, в кооперативные.

Сошлюсь опять на роман Бориса Можаева «Мужики и бабы». Весной и осенью крестьяне сеют, пашут, убирают урожай. Зимой и в летние перерывы – работают в созданной ими артели по производству кирпича. Райисполком приказал председателю артели коммунисту Кадыкову начать агитировать мужиков за колхоз.
«- Все обобществить – землю, инвентарь, скот…

– Нет, на это я не согласный, – решительно отрезал Прокоп и хлопнул себя по коленке.

– Ты погоди, Прокоп, погоди! – Ванятка положил свою ладонь на сжатый кулак Прокопа.

– Это вам решать – быть артели или не быть, – сказал Кадыков.

– Не для того я двенадцать лет хрип гнул, чтобы свалить все свои манатки в общую кучу, – крикнул Прокоп.

– Да кто тебя заставляет делать кучу-малу? – подался к нему опять Ванятка. – Ведь бьем же вместе кирпич, дома вон строим… Значит, кирпич можно бить сообща, а землю пахать нет?

– Кирпич, тьфу! – плюнул Прокоп. – Комок глины. И кладут его в станок. Лаптем шлепнул – и вся недолга. А земля – особь статья. Кажный клин свой характер имеет. К земле приноравливаться надо».

Свои коровы, свои лошади, своя земля – совсем другое дело. Как сложилась бы жизнь дальше, неведомо. Потому что началась насильственная коллективизация.

Сергей БАЙМУХАМЕТОВ.

(Продолжение следует)

 

На снимках: Плакат о продналоге; На Цветном бульваре, Москва, 1924 год; Передвижная лавка «Красная Пресня», Москва; Арбузы в Ленинграде, 1924 год; Первая  Всероссийская сельскохозяйственная и кустарно-промышленная выставка, Москва, 19 августа 1923 года.