«Старики просили помянуть их в библиотеке». История пережившей войну, эвакуацию и голод россиянки
Вере Звонаревой недавно исполнилось 82 года. Ей, родившейся в центре Москвы в 1940 году, пришлось пережить войну, эвакуацию, голод, но ничего страшного в этом Вера Давыдовна не находит. «Все так жили, — говорит она. — А другого не видели». «Мослента» поговорила с Верой Давыдовной том, как были убиты ее дедушки, как складывалась жизнь семьи в эвакуации, как жили верующие московские евреи в послевоенной Москве, а еще о том, как изменились за те 35 лет, что Вера Звонарева проработала в библиотеке, литературные вкусы москвичей. Ниже мы приводим ее монолог. «Родители мои были людьми со сломанной судьбой» Моя девичья фамилия — Левитина. Это важно, потому что сильно повлияло на всю мою жизнь, но об этом я расскажу чуть позже. Начну же вот с чего: родилась я в Москве, и вскоре оказалась в квартире моих родителей в Малом Новинском переулке. Хотя какая там квартира! Небольшой старый двухэтажный домик, низ кирпичный, верх деревянный, и вот там-то у нас и была комната на четырех человек: маму, папу, моего брата и меня. Родители мои были несчастными людьми со сломанной судьбой. Маминого родного брата объявили врагом народа, а мама в то время работала бухгалтером на секретном заводе. И что? Ей пришлось отовсюду уйти и заниматься до конца своих дней чем попало. А папа мой был сыном купца первой гильдии. Этот мой дед был безумно богат, самый богатый человек в городе. У него было два огромных магазина. За это он и пострадал. От него стали требовать золото — красные, зеленые, Деникин... В конце концов деда привязали к лошади и протащили по всему городу. Так он и погиб. Из-за его происхождения моего отца мало куда брали. Зато он выучился играть на множестве инструментов — пианино, баяне, гитаре. Был тапером в цирке, в зоопарке, в кинотеатре «Баррикады» на Красной Пресне. «А сейчас мы будем бить евреев!» Вот еще что расскажу: наша семья очень верующей была. Мамин отец был меламедом, то есть учителем в еврейской школе, религиозным наставником. Но к нему и взрослые приходили, хотя попасть к дедушке было практически невозможно. А еще он был главой еврейской общины украинского городка Кролевец, что в Сумской области. Мама вспоминала, что каждую пятницу накануне шабата дома накрывался праздничный стол, доставалась особая посуда. Дедушку расстреляли немцы в 1942-м… Я ничего этого уже не застала, но помню, как родители в Москве постились, никогда не ели того, что нельзя, отмечали все наши праздники — и Песах, и Пурим, и Рош ха-Шана, и Йом Кипур: в нашей маленькой комнате все мылось, стиралось, крахмалилось, гладилось, натирались полы, приходили гости, садились за стол, мужчины надевали кипы, молились, вспоминали, мама готовила фаршированную рыбу, курицу, кнейдлах, обязательно форшмак, все пели песни. Какие? Ни за что теперь не вспомню! Но помню, что были они и веселые, и грустные, протяжные — например, про еврейские глаза. И при этом только представьте, я вообще не задумывалась о своей национальности до тех пор, пока одна из моих одноклассниц, повесив на дверную ручку стул, сказала: «А сейчас мы будем бить евреев!» Мне тогда было 11 лет… «Чаще всего вспоминаю войну» Чаще всего я вспоминаю войну. Тогда нашу семью эвакуировали в Татарстан, в маленькую деревеньку Аладбашка. Там, по словам моей мамы, интересный случай произошел. Нас поселили к совершенно чудным русским людям. Мне было месяцев девять, так они меня учили ходить, носили на руках, отдали нам лучшую постель. Но как-то хозяйка подсела к моей маме и говорит: «Анна, ты же из большого города. Скажи, видела ли ты когда-нибудь евреев?» И очень смутилась, когда узнала, кто именно у нее живет… Русские к нам вообще замечательно относились. А вот деревенские татары — опять же по рассказам мамы — очень ждали немцев. Плюс один из них, какой-то местный начальник, стал активно за мамой ухаживать. Так что спустя какое-то время все мы побежали обратно — в Москву, в товарных вагонах и без всякого разрешения. Это был 1942-й. Я хорошо запомнила Москву того времени. Тогда, в 1942-м, на город еще совершали налеты. И все наши соседи бежали на Смоленскую, в бомбоубежище. Но мы туда не ходили никогда, потому что всегда прятались от бомбежки у наших соседей Ивановых, живших на первом этаже. Представьте: шумят самолеты, мальчишки кричат: «Вот этот — немецкий!» — а над всеми нами возвышается Николай Лаврентьевич Иванов, обнимает нас и говорит, мол, все будет хорошо, и от этого я перестаю бояться… Помню колодцы, к которым ходила вместе с мамой набирать воду. Было скользко, холодно, на мне было намотано несколько платков. Мы шли и постоянно падали. Помню, как в булочной мы получали хлеб по карточкам, а потом резали его и посыпали солью… «У меня было счастливое детство» Жить стало легче в конце 40-х, когда в Москве отменили карточки, а в магазинах появились кое-какие продукты. Мы, дети, тогда выходили во двор, и каждый держал в руках «пирожное» — хлеб с маслицем, посыпанный сахарным песком. Потом уже в городе появились самые разные хлеба — и батоны, и халы, мягкие, пышные, ароматные, — такие, что, казалось, можно умереть, если съесть даже маленький кусочек… Мама, конечно, меня тогда сильно отругала — и правильно сделала, но с тех пор я крепко усвоила, как много в Москве хороших людей Я понимаю, что со стороны то, о чем я говорю, может показаться страшным. Но у меня было счастливое детство. Было голодно, тяжело, но так жили все москвичи, и я не знала, что можно жить как-то иначе. Я плакала у радиоприемника, когда там читали «Хижину дяди Тома» или какие-то стихи, когда передавали оперу или шла программа «Театр у микрофона». Радовалась, когда шла в детский театр, и мама давала мне деньги на пирожное… «Усвоила, как много в Москве хороших людей» Денег до зарплаты маме никогда не хватало, поэтому она все время их одалживала и очень четко возвращала. И вот однажды, в 1948-м, под праздник 7 Ноября, когда в магазин должны были завезти муку, она снова одолжила какую-то сумму. Кажется, 25 рублей. В этот день почти никто из детей не пошел в школу, потому что всех их послали стоять в очереди за мукой, ведь стоять нужно было бог знает сколько — примерно с 7 утра до 7 вечера. Встала в очередь, взяв у мамы деньги, и я. Простояла целый день. И тут вдруг обнаружила, что деньги мои пропали! «Все, сейчас я умру!» — подумала я, потому что испугалась дичайше. И реву, не могу остановиться. Но знаете, что тогда произошло? Вся очередь скинулась по копейке и собрала мне нужную сумму! Мама, конечно, меня тогда сильно отругала — и правильно сделала, но с тех пор я крепко усвоила, как много в Москве хороших людей. «C будущим мужем познакомилась в библиотеке» Я знаю, что вокруг всегда было много антисемитов, но мама с детства учила меня никогда не скрывать нашу национальность — мол, боже упаси! Так я и шла с гордо поднятой головой. Шла-шла и поступила сначала в техникум, потом, по настоянию мужа, на филфак МГУ, после чего решила немного поработать в библиотеке имени Короленко около дома — у меня была маленькая дочка, а график в библиотеке хороший. Решила поработать немного, да осталась там на 35 лет. Сначала была простым библиотекарем, потом заведующей, затем директором всех библиотек Северного округа Москвы. Вроде как немаленький пост, да? На моей памяти литературные вкусы москвичей изменились очень сильно. Когда я только пришла в библиотеку, они читали в основном классику — Чехова, Элизу Ожешко — и многочисленных советских писателей. Чуть позже стали брать Андрея Платонова, затем — Фазиля Искандера. Но в 80-е годы, когда началась перестройка, книг стали брать намного больше, причем книг совершенно других. «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана и подобные произведения стали нарасхват! В библиотеку стояли очереди из молодежи. Какие мы устраивали встречи, какие литературные гостиные… А старики! Бывали случаи, что когда они умирали, ко мне приходили их родственники и рассказывали, что последней просьбой умершего было помянуть его в библиотеке… Интеллигенция! Кстати, мы с будущим мужем познакомились тоже в библиотеке, он постоянно приходил ко мне за новыми книгами. Так что библиотека стала всей моей жизнью, чему я очень рада.
