Раненые и убитые не продаются

Ася Петрова — автор сборника рассказов для детей «Волки на парашютах», который стал литературной основой спектакля «1/101» в театре «Творческая мастерская». Премьера произвела впечатление на зрителей честным подходом к теме взросления человека (постановщики — Александр Баркар и Мирра Трубникова). Истории здесь рассказываются самые разные — про чувства, про смерть, про страхи и переживание каких-то важных моментов.

В Петрозаводск Ася Петрова приехала на один день — посмотреть спектакль. «Республика» успела с ней встретиться и обсудить даже то, о чем говорить не принято.

— Образ изящной барышни как-то не монтируется с темами ваших рассказов про пыльное футбольное детство!

— Ну, на самом деле мне кажется, что все монтируется, потому что рассказы разные. Некоторые войдут в спектакль Александра Баркара «1/101». Это, в основном, печальные рассказы — он сделал акцент на глубокой жизненной философии. Вот уже лет десять, наверное, детская и детско-подростковая темы остаются для меня близкими. Мне нравится думать о подростковых терзаниях, рассматривать личность в процессе становления. Мне кажется, что это зыбкий, очень интересный период. И мне очень нравится все, что связано с детством. Я вижу, насколько все это круто перекликается со взрослым возрастом. И те вопросы, которые мы себе задаем во взрослом возрасте иногда это абсолютно те же самые вопросы, которые мы задавали себе в детстве.

— Что это за вопросы? О смысле жизни?

— Да, у меня есть такой рассказ, в котором мальчик бегает за папой, за мамой, за своим другом по квартире и спрашивает их в лоб: в чем смысл жизни? Во взрослом возрасте мы такого себе позволить не можем, хотя все об этом думают. Особенно этот вопрос актуален во время кризиса и ужаса — я имею в виду коронавирус. Но есть еще и другие вопросы, связанные с вербальными табу, с тем, о чем мы не смеем высказаться и что не хотим называть. И эта проблема вербальных табу существует у взрослых точно так же, как и у детей. Часто это связано с физиологией, телесностью. Саша Баркар в своем спектакле сделал акцент на этой телесности. Я помню, когда вышел мой первый сборник «Волки на парашютах», одна уважаемая мною взрослая писательница позвонила и сказала: «Я не понимаю, зачем ты написала рассказ «Витя догола»? А это рассказ, в котором мальчик не хочет одеваться — типичная детская проблема. Маленькому ребенку все неудобно, все тесно, жмет и натирает, и бабушка никак не может отвести его на прогулку. В итоге все раскручивается забавно: в какой-то момент мальчик ночью идет в туалет и случайно видит на кухне голых родителей. Всего секунду. И он внезапно понимает, что ему это как-то некомфортно видеть, и вообще одетыми родители нравятся ему почему-то больше. И в этот момент он решает, что тоже будет одеваться. У меня историй, которые завязаны на потребностях нашего тела, а не только духа, достаточно много.

В другом рассказе герой приезжает в Испанию с родителями, они идут в музей. Весь сюжет крутится вокруг того, что мальчик хочет писать, но стесняется об этом сказать, потому что родители заняты. А потом случается ужасная ситуация, потому что он понимает, что опять хочет писать, но снова сказать об этом ему уже не под силу. Почему-то с детства нам внушают, что это стыдно. А почему стыдно хотеть писать? И почему это надо заменять эвфемизмом? Почему надо обязательно говорить «я хочу в туалет?». Из той же серии: когда феминистки выходят на стадионы и говорят: «Давайте вместе произнесем слово «месячные»!» Почему женщины все время должны изголяться и придумывать какие-то невероятные эвфемизмы для этого простого слова? Так что детские проблемы со взрослыми вполне пересекаются: и вопросы уверенности в себе, и вопросы внутренней свободы, и того, что ты можешь себе позволить по отношению к другим людям.

— Джоан Роулинг поклонники не простили иронии в отношении вопросов пола. Вы поддерживаете ее?

— Я, конечно, за Джоан Роулинг. Мне иногда кажется, что в мире творится безумие, и что страшно перегибают палку как раз в плане этих бесконечных эвфемизмов. И да, это именно проблема — с одной стороны, мы хотим называть вещи своими именами, а с другой — мы не хотим ранить ничьих чувств. Но с Роулинг все это слишком далеко зашло. Странно читать о том, что какие-то журналы уже боятся в моде или рекламе косметики использовать слова «черный» или «белый» и заменяют их на «кремовый» и другие. Это просто смешно.

— А «Десять негритят» в целях политкорректности уже переименовали в «И никого не стало».

— Да-да, а мой любимый фильм «Унесенные ветром» запретили в прокате из-за того, что там прислуживает чернокожая женщина. Теперь, чтобы посмотреть этот фильм, надо преодолевать какие-то удивительные препятствия. Я не знаю, с чем это связано, но мне кажется, что это больше такая американская история, и к нам это имеет меньшее отношение.

— Вы думаете об этих ограничениях, когда пишете книги или переводите?

— На самом деле, с той цензурой, которая есть у нас, вполне можно работать, если правильно к ней подходить и уметь договариваться с издателями. А издателям уметь договариваться с тем, с кем надо. Со всеми этими законами и штампами 12+, 18+ и другими, — с этим со всем можно работать. У меня есть издатель, любимый, который все время повторяет фразу «раненые и убитые не продаются». И они даже переименовали мою книжку «Кто не умер, танцуйте диско!» в «Девочка танцует диско». Потом, правда, ты ее открываешь, и на титульном листе написано настоящее название. На обложке они решили сделать повеселее и пооптимистичнее, чтобы не расстраивать читателя.

Это такая вечная история: как бы не расстроить читателя. Как бы не написать такого, что ему не понравится. Я себя не особенно ограничиваю, но есть рамки, за которые я не захожу, понимая, что какие-то вещи не пройдут. Во время карантина, например, я написала рассказ про то, как старенький дедушка не мог дойти до магазина и попросил внука, такого уже подросткового возраста, купить ему бутылку коньяка. Когда я читала его своему мужу и своей маме, они просто умирали от хохота. Пока он лежит в столе.

— Трудно будет, наверное, опубликовать рассказ в детском сборнике.

— Я не считаю, что человек, который видит на экране сигарету, сразу же пойдет и закурит, но в этом запрете все же что-то есть. В прежде мною очень любимом сериале «Дневники вампира» герои все время пьют алкоголь, и молодой человек вполне может подумать, что он такой же крутой и тоже может все время глушить вискарь. Это такая зыбкая тема.

Один раз я переводила книжку замечательной детской писательницы Аньес Дезарт, в которой на протяжении повествования была такая фишка: девочка Жюли постоянно звонила своей подруге, и каждый их разговор начинался с того, что она подносила зажигалку к сигарете и закуривала. Подружку ее это страшно раздражало. И мы с издателем всерьез задумались над тем, чем можно заменить эти сигареты? Это же абсолютно детская книжка, лет для 12. Я придумала жвачку. Что она там чавкает жвачкой, и это раздражает подругу. А потом на середине книги все-таки девочку заставили бросить курить, и у нее началась ломка. И я думаю, как можно устроить, чтобы была ломка от жвачки? В итоге мы оставили сигареты. И в издательстве написали на обложке, что в этой книге подростки разговаривают уже совсем как взрослые и даже курят. И ничего никому не было, мы вышли сухими из воды.

Я заметила, что когда читаешь такие «пограничные» рассказы детям в присутствии родителей или библиотекарей, то если кто-то и остается в сомнении, то это какой-нибудь родитель, а не ребенок. Дети абсолютно все воспринимают адекватно. И иногда даже хочется сказать: дайте своему ребенку побыть адекватным человеком, какой он и есть. Не надо его портить.

— А как реагируют родители и библиотекари?

— У меня есть история на тему реакции на текст детей и родителей. Я переводила французского писателя Бернара Фрио, который пишет такие абсурдистские рассказы. Он показывает детям, как можно играть с текстом, переставлять слова, экспериментировать, — очень игровой и одновременно обучающий проект. Называется «Нетерпеливые истории». И когда я читала эти истории родительской публике вместе с детской, родителям очень часто не нравилось. Им не нравилось, потому что им казалось, что все это чушь. «Вчера я ходил к дяде и тёте. Мы ели курицу с картошкой фри. Потом были в зоопарке и видели тигра в клетке. Чудесный денёк! В понедельник я ходил к тигру. Мы ели моих тётю и дядю с картошкой фри. Потом были в зоопарке и видели курицу в клетке. Чудесный денёк! Во вторник я ходил к курице с картошкой фри. Мы ели тигра. Потом были в зоопарке и видели моих тётю и дядю в клетке. Чудесный денёк!» Он показывает, как, переставляя слова, можно получить какие-то неожиданные ассоциации и неожиданно раскрутить историю. У Фрио даже есть такая игра, когда двое детей задумывают каждый свое слово (животное, профессию, предмет). И потом ты просишь вставить между этими словами глагол. Один выбрал жирафа, другой — кнопку и дети думают, как они могут между собой взаимодействовать. Начинается игра воображения, это дико здорово, но родителям кажется, что это бред. Кроме того, у Фрио много рассказов, где взрослые — отрицательные персонажи. Учителя, например. Это родителям тоже не нравится. И он не дает в конце никакой морали. То есть, учительница в течение всего рассказа кричит, и все заканчивается тем, что дети сажают ее в банку с рыбами — абсурдистский ход! — чтобы она там поплавала какое-то время и не кричала. Все. Конец. Русский автор сказал бы в конце, что учительница кричала, потому что она устала, а на самом деле она хорошая, и как-то разрулил бы ситуацию. А Фрио не разруливает. Но при этом детская аудитория реагирует абсолютно адекватно.

— Хочется ли вам самой играть с формой в прозе?

— Долгое время хотелось, особенно поначалу, но потом я как-то немного успокоилась. Сейчас мне кажется, что писать просто — это великое искусство. И свой последний роман, который должен выйти в ноябре в «Эксмо», я написала предельно просто. У меня даже была мысль, что я хочу написать книгу, которую сразу поймут, которую не надо расшифровывать, и в которой не надо будет смотреть ссылки, сноски, комментарии. И эту книгу я написала абсолютно понятным, простым, внятным языком. А что до детских рассказов, то там мне не хочется экспериментировать, потому что мне кажется, что я там нашла свою интонацию.

Иногда я захожу в один ювелирный магазин в Петербурге и вижу, что дизайнер явно хочет выпендриться и сделать что-то такое супероригинальное, а я думаю: ребята, почему вы не сделаете таких обычных браслетов, как в «Картье», например. И я думаю, что у читателей тоже, может, возникает такое ощущение: ну наделайте нам побольше кошечек, котиков, зайчиков, мишек. Чтобы были хорошие концовки, чтобы человек не расстраивался, чтобы Мэри Поппинс не улетала, Белоснежка не умирала и так далее. Иногда меня посещают такие мысли. У меня был коротенький период, когда я жила в Москве и работала в одном маленьком детском издательстве. И мы тогда много с коллегами говорили о том, что нужно ребенку. Эксперименты, специальные вопросы, на которые он должен отвечать? Я в детстве была таким ребенком, которому нравились банальные книжки. Мне очень нравились серии книжек про девочек: Полианну, леди Джейн. «Аня из Зеленых Мезонинов» была просто настольной любимой книгой, которую я перечитывала миллион раз, причем я дочитала все книги вплоть до последней, где она чуть ли не замуж выходит. И мне было плевать на то, какой там стиль и каким слогом там все написано и играет ли автор с формой. Да какая вообще разница, играет ли автор с формой, когда мне про Аню интересно, что у нее в жизни происходит! В книгах Астрид Линдгрен тоже хочется жить. Там случается плохое, но оно здорово разрешается. У меня любимая книга ее — «Мы — на острове Сальтрока», где все происходило на острове, где была пушистая собака, девочка, мальчик… Атмосфера ясная, светлая, атмосфера доброты и никаких тебе вечных вопросов, особенных игр с формой и языком. Я не знаю, как Астрид Линдгрен удавались такие шедевры.

— Вы испытываете вдохновение во время работы?

— Мне кажется, что от вдохновения у меня постепенно завит все меньше и меньше. Это, скорее, юношеский настрой. У меня это было, и довольно длительное время. Во Франции я, например, в одном стихотворении услышала про «любови, у которых болят зубы». И я поняла, что из этой фразы могу написать целую повесть. У меня не было сюжета, героев, ничего. Я просто села с этой фразой — и вылилось.

Ты садишься, начинаешь писать, разгоняешься. И чувствуешь, что вдруг герой отвечает не то, что ты хотел. И вдруг ситуация начинает развиваться абсолютно самостоятельно. И я сижу в комнате и уже рыдаю по полной программе, потому что с героиней случилась беда. Муж уже давно к этому привык, нормально относится, когда из комнаты доносятся рыдания или хохот. Все в порядке — пришло вдохновение.

— Как вы накапливаете впечатления?

— Во-первых, меня очень интересуют события нашей окружающей действительности. И они накапливаются со страшной силой. И внутренний опыт тоже накапливается. То есть, первое — это окружающая действительность и новости. А, во-вторых, это какие-то вещи, связанные с чувственными переживаниями.

— Вы учились во французской гимназии. Почему был сделан такой выбор?

— Моя прабабушка была немка, говорила на немецком то с папой, то с бабушкой. А бабушка преподавала всю жизнь английский язык и все время вставляла в разговоре разные английские выражения. Иногда она разговаривала с членами семьи по-английски и требовала, чтобы они тоже ей отвечали по-английски. Я не ходила в садик и сидела дома с бабушкой, поэтому мы с ней без конца говорили на английском. У нас были разные игрушки, и бабушка меня заставляла играть в театр, где игрушки должны были изображать персонажей, и они все должны были говорить по-английски. А иначе мы не играем. И этим английским она жутко достала папу в детстве, который еще и учился в английской гимназии, куда она его отвела. Отчасти поэтому папа не захотел, чтобы я училась там же, и отвел меня во французскую гимназию. Вот одна из наших семейных баек. Однажды дедушка сидел и ужинал, а бабушка была напротив и говорила ему: «Ну, что ты не ешь? Что ты не ешь?» Дедушка не выдержал, скептически посмотрел на нее и сказал: «Ай эм».

— Насколько важен для вас юмор в произведении?

— Для меня чувство юмора на первом плане. Даже не чувство юмора, а самоирония и ирония. И мне кажется, что иронический тон свойственен моим рассказам. Я в любой тяжелой, самой ужасной и страшной ситуации могу над чем-то посмеяться. Мне кажется, что этот смех выбивает какие-то внутренние пробки, разряжает атмосферу, снимает дикое напряжение. Для меня юмор — это то, что имеет отношение к свободе. Дать себе возможность пошутить — это очень важно.