«Только не спрашивайте: а чё так мрачно?»

Егор Щукарев — художник-график. Он рисует не карандашом, а гелевой ручкой. В основном, черной. Говорит, что этот инструмент всегда под рукой. Особенность такого рисунка в том, что неверный штрих может испортить все произведение. Егор нашел выход. Он может вырезать удачный фрагмент, приклеить его на картон и продолжить работу уже в новых обстоятельствах. Так иногда возникают коллажи, которые составляют объемное обращение к эпохе.

Кроме того, Егор Щукарев — хороший барабанщик, перкуссионист. Периодически выступает в концертах с разными группами. А еще он пишет рассказы, потому что считает свое поколение молчаливым. Кто-то же должен рассказывать истории о пережитом вместе времени!

— Две последних ваших выставки — «Хитин» и «Эстетика распада» — связаны с исследованием 1980-х годов. Почему?

— Выставка «Хитин» в Медиа центре «Vыход» была про некое личное. Про человека, про то, что он является очень сложной системой субличностей. Отрефлексировать это решил в том числе через свои собственные детские годы. Это такой переход на коллективное бессознательное — рассказать про эпоху, пережитую не столько лично, сколько коллективно. «Эстетика распада» в «Синем коридоре» — это исследование эпохи 1980-х. Однажды, листая очередной журнал «Огонёк», я натолкнулся на статью, где автор вспоминает 1960-е годы: оттепель, пражскую весну и говорит о том, что шестидесятники в своё время много рефлексировали по поводу 1920-х годов, рассуждая, что пошло не так после революции. Я ловлю себя на том, что я в 2023 году готовою выставку про перестройку и читаю статью про авторов, пишущих в эпоху перестройки, вспоминающих шестидесятников, которые рефлексируют про 1920-е года. Видимо, пришла пора пора переосмысления исторической эпохи в эпоху перемен с опорой на предыдущие десятилетия.

Я сам родился в 1980-х. Контекст времени был очень насыщенным, густым. Был телевизор, разговоры взрослых, пытающихся объяснить, что показывают в телевизоре и пишут в газетах. Это какие-то очереди в магазинах. Это журналы, которые были у бабушки с дедушкой, у родителей. Я листал их, но не вчитывался. Очень любил иллюстрации, фотографии, я впитал этот визуальный язык конца 1980-х — начала 90-х через графику, через фото и кинематограф, анимацию того времени. Потом, спустя годы, я погрузился в эту эпоху, просматривая какие-то исторические хроники, читая рассказы в журналах «Юность», «Огонёк», «Крокодил», «Техника молодёжи», «Советская фотография», «Студенческий меридиан». Сейчас я могу изучить это время, опираясь не только на то, что впитывал бессознательно в детстве.

— Как это отражается на стиле вашей графики? Из чего она состоит?

— На выставке в «Синем коридоре» я пытался показать всю графичность, «шумовитость» времени, его монохром, его сюжеты. Из видеоэссе про перестроечное кино я позаимствовал название: «Эстетика распада». В 1986 году кинематографисты отказываются от цензуры, приходит гласность и заходит разговор на какие-то сложные болезненные темы. Кинематограф 1980-х породил самое мрачное кино: какие-то сплошные похороны, бесконечное обсуждение онкологии, дети-сироты, инвалиды. Все это сформировало какой-то и мой личный визуальный стиль.

— Поэтому вас и спрашивают: «А чё так мрачно?»?

— Раньше очень часто задавали вопросы: «А чё так мрачно? Чё не весело?» Я давал развернутый ответ, если видел, что зритель, действительно, интересуется. Но лучше меня сказал Артем Александрович Стародуцбцев на открытии моей выставки «Хитин». Он сказал, что автор открыт к диалогу. Ему можно задавать любые вопросы, только не спрашивайте: а что так мрачно? Потому что это абсолютно профанский вопрос. И он сказал: это не мрачность, а серьезность и способ выразительности. Я подумал, что это во многом перечеркивает все мои предыдущие объяснения. Я, действительно, пытаюсь говорить на какие-то сложные и болезненные темы языком серьезным. А года три-четыре назад удобным средством говорить на сложные болезненные темы был юмор. И это работало. В массовой культуре рупором массовой повестки были комедианты, артисты. Юмор снижает степень тревоги и страха при обсуждении сложных болезненных тем. С другой стороны, юмор и обесценивает значимость этих сложных болезненных тем. Два года назад всем стало резко не смешно надолго, и сегодня юмор не так себя оправдывает. Я — человек больше рефлексивный, чем юморной, и свою рефлексию и умение быть оголенным нервом хотя бы на бумаге я пытаюсь использовать, чтобы говорить на сложные темы серьезным тоном.

— Как социальное отражается в ваших работах?

— Выставка «Хитин» была графичной, она была про человека, про меня, мое детство, мой взгляд на религиозность человека, схематичность его сознания. Поздние работы были больше про людей, про общество. И в работах «Эстетики распада» социальность четко выражена в материале, из которого я делал коллажи. В перестроечных журналах, которые послужили визуальной основой для коллажей, много изображений толпы. Люди с лозунгами, какие-то заседания. Сплошные головы, головы и тела. В коллажах социальность сильно отражена. Перестройка была очень социальным временем, когда люди объединялись и пытались вступить в диалог.

— Как это коррелирует с сегодняшним днем?

— Мне как раз хотелось избегать четких объяснений. Вижу задачу художника в том, чтобы не давать конкретных объяснений, а подталкивать зрителя к задаванию правильных вопросов. Пускай каждый самостоятельно делает выводы, похоже ли то время на сегодняшнее и в какой степени.

— Почему вы выбрали инструментом гелевую ручку? Черный цвет концептуально отличается от синего?

— Я не учился академическому рисунку. Я — самоучка, поэтому брал неакадемические инструменты. Ручка — это то, что лежит на столе. В основном, мой инструментарий — канцелярские товары. Попробовав гелевую ручку, я влюбился в этот инструмент. Она дает идеальный для меня штрих — грязный, рваный. Линер дает четкую линию, отчетливую точку, а с гелевой ручкой можно много фокусов придумать. Это инструмент трудоемкий, но я его полюбил. Я пробовал рисовать синей ручкой. Ручки, в основном, черные и синие. Не розовым же рисовать. Черная более резкая, графичная. Синяя — это больше канцелярский инструмент. Документы заполняют всегда синей ручкой. Нечто казенное можно прорисовывать синим цветом, а нечто более свободное — черным.

— Ручку же не стереть?

— Да, очень многое уходит в корзину. Немало испорченных работ. Главное — процесс: ты рисуешь, значит, чему-то учишься в процессе. Кроме того, косяки изображения можно всячески обыгрывать. Вот рисунок хороший получился, но участок есть косячный. Можно просто обрезать рисунок, приклеить его на картон или фанеру и продолжить там. А четвертый рисунок произрастает уже в А1.

— Можно всю жизнь рисовать один рисунок.

— Можно. Но ощущение законченности рисунка прекрасно. И к этой законченности можно приходить очень долго. Вроде, закончен, но что-то не так. Положил на полку, достал через полгода, понял, что не так, добавил несколько штрихов — все, закончен рисунок.

— «Хитин» — это как попытка защититься?

— Я опирался на Кафку. «Превращение» — одна из самых серьезных религиозных книг, которые я читал. Мне нравится не только сам Франц Кафка, но и театральные постановки по его книгам, анимационные экранизации, какие-то разборы филологов. Тема внутреннего насекомого, раскрытая в «Превращении» Кафки, меня очень зацепила и мне хотелось раскрыть ее. У Кафки внутреннее насекомое было связано с религией, я же внутреннее насекомое раскрыл как некое природное я. Животное, которое хочет выживать, доминировать и размножаться.

— Можно ли художника назвать медиумом эпохи? Он тоньше чувствует время?

— Все люди чувствуют время, многие пытаются свои ощущения выразить разными способами. Я рисую, в первую очередь, для себя. Мне это необходимо для работы над собой, над собственным мозгом. Плюс рисовать интересно. Язык изобразительного искусства — язык определенного высказывания, он более интуитивен. Мир искусства — это коммуникация между художниками и зрителями, которые тоже понимают этот язык. Когда я открываю работы нового автора, вижу его технику, композицию, штрих, сюжетику, и мне становится понятно, что он примерно как я — понимает примерно тоже самое. Вижу собрата, и мне становится в мире не так одиноко.

— Можно ли назвать вас еще и музыкантом, и писателем? Я читала ваш рассказ «Коридоры Матросов», он хороший.

— Я предпочитаю не определять себя ярлыками, именами существительными. Действие предпочитаю обозначать глаголами. Я занимаюсь графикой. Я играю на ударных перкуссионных инструментах и пишу тексты: прозу, концепции.

Я не профессиональный барабанщик. Просто люблю ритмичную музыку, вообще ритм как таковой. В тишине чувствую ритм порой. Очень отчетливо. Просто чувство ритма и навыки чувствования собственных рук. Мои дедушка и дядя были барабанщиками в оркестре Музыкально-драматического театра Карелии. Может, это наследственное.

— Ваши родители тоже связаны с театром. А сами ходите смотреть спектакли?

— Бывает, хожу. Сейчас больше в Национальный театр ходил. В прошлом году переоткрыл для себя театр «Творческая мастерская». Посмотрел потрясающий спектакль «ПетерБУРГ». В самый нужный момент. И спектакль «Вся наша маленькая жизнь». Это антиутопия, повесть взросления и фантастика.

— Какой у вас любимый жанр?

— Ну, есть любимые жанры. Люблю деконструкцию, когда уже избитые жанры перепридумывают, разбирают и собирают по новой. Поэтому люблю литературу постмодерна. Люблю Уильяма Голдинга, Сорокина, Мамлеева, Кафку. Он не совсем постмодернист, но все же.

— Как соблюдать сейчас внутреннее равновесие?

— Много средств. Просто ощущать данный момент. Как бы плохо не было, просто принимаешь этот момент. И, конечно, творчество. Это тоже своего рода эскапизм. Уйти во внутренний мир, но там находить баланс, чтобы были силы для сегодняшнего дня. Если бы не выставка «Хитин», я бы прошлую зиму не вывез.

— Вы работаете в тишине или под музыку?

— Начинаю в тишине. Если дело пошло и просыпается эмоциональный энтузиазм, я включаю музыку. Экспериментировал под лекции. Слушал лекции по социологии и политической философии на «ПостНауке». Работа была довольно абстрактная, но после четырех часов лекций по социологии и политической философии получилась очень социальная работа. Другую работу рисовал под лекции о палеонтологии — получилось про географию, про страны третьего мира и про чувство эмпатии разных людей, которые живут в разных уголках мира.

Моя работа связана с концентрацией внимания. 10 квадратных сантиметров нужно заштриховывать по несколько часов и не накосячить, потому что косяк не исправить. Игра на ударных инструментах тоже требует максимальной концентрации. Гитаристы, например, могут играть и параллельно петь. Поющих барабанщиков почти нет. Очень трудно думать и о мелодике, и о ритме.

— Восточные практики не используете?

— Был период, но это были определенные практики, помогающие следить за здоровьем. Дыхание, зарядка, гимнастика, физкультура. Возраст берет свое. Мне 40 лет уже бахнуло.

— Кризиса 40-летнего не ощущаете?

— У меня вся жизнь — один большой кризис. С 28 лет все поменялось, но это личное.

— Почему вы начали писать рассказы?

— Мое поколение очень молчаливое — свой опыт редко кто перекладывает в слова. Поэтому в своих рассказах я пытаюсь говорить от имени поколения. Пишу я на порядок слабее, чем рисую. Это просто способ рассказывать истории. До литературы далековато. Хотя у меня полиграфическое образование, книгоизданием я занимался довольно долго. Это просто истории, которые могут быть кому-то интересными.

— Где вы учились?

— В профессиональном лицее № 17 на Лыжной. Этого учебного заведения уже нет. Специализация: мастер издательского дела. После этого я семь лет проработал в издательстве научной литературы при ПетрГУ худредом.

— Вам не понравилось там?

— Я устал видеть интерфейсы одних и тех же программ и сидеть в офисе. Просто переработал в одном месте, больше не хочу.

— А сейчас вы что делаете?

— Дворы подметаю. Хочется иногда на Зареке привести немного в порядок собственный двор. Какая-то денежка за это приходит. Можно покушать и заниматься творчеством.

— Есть у вас мечта?

— Мечты есть. Но мечты — это личное. Другое дело — планы.

— Каковы ваши творческие планы?

— Пока я занимаюсь одним проектом, я наперед не думаю. Сейчас есть мысль оформить «Эстетику распада» в проект и попробовать послать в качестве заявки в какие-нибудь галереи, но, честно говоря, этих заявок было отослано много. Почти ни разу надежды не оправдались. В Петрозаводске у меня было за 10 лет где-то 15 выставок примерно. За пределами города ни одной.

— Каким вы представляете будущее?

— Я не думаю про будущее. То, что сейчас есть, то и пользую, впитываю, интересуюсь, исследую. И то, что было до этого. А о будущем я не задумываюсь давно. Жизнь отучила думать больше, чем на четыре дня вперед.

— Почему такой срок?

— Обычно денег хватает на четыре дня. Сейчас денег побольше, но жизнь переменчива, а вокруг слишком много прогнозистов, которые предсказывают будущее, которое не сбывается. Думать о будущем — это либо искать повод для оптимизма, либо оправдывать собственный пессимизм, отрицать сегодняшний день, закрывать на него глаза. Я учусь просто принимать сегодняшний день и исходить из него. Опираясь на знания о прошлом. Я жуткий ретроград, я изучаю 1980-е, историю второй половины ХХ века. То искусство, которым я занимаюсь, очень ретроградное: плоские картинки, нарисованные на бумаге, висят на стенках. Это немножко прошлый век, но я от него не отрекаюсь.