Тайна казачьего эпоса
К 115-летию Михаила Шолохова и 150-летию Фёдора Крюкова
«Тихий Дон» написал... Гумилёв?!
Выбор мой на этой неделе был непрост: День славянской письменности и культуры и День филолога мне как выпускнику филфака Ростовского госуниверситета казались особо привлекательными. Но выбрал я всё же другое событие: 115 лет со дня рождения Михаила Александровича Шолохова. Вот об этом мне хотелось бы ноне погутарить, дорогие мои станишники. И не только об этом. Обидно, что на Дону в тени оказался другой юбилей – 150 лет со дня рождения (и 100 лет со дня смерти) другого казачьего писателя – Фёдора Дмитриевича Крюкова. Хотя первое событие выпало на февраль, а второе – на март, то есть оба уже минули, однако прошли они как-то краем, оказались в тени.
Важно и другое: имена Шолохова и Крюкова давно сталкивают между собой разнопёрые критики, противопоставляя одного другому. Михаила Александровича прямо обвиняют в том, что он «украл» «Тихий Дон» у Фёдора Дмитриевича. Конечно, Крюков – не единственный претендент на авторство казачьей эпопеи. Тут и автор «Железного потока» Александр Серафимович, и писатель-казак Роман Кумов, и уроженец станицы Камышевской литератор Иван Родионов, и тесть Шолохова Пётр Громославский, который «баловался литературой» и печатался под псевдонимом Славский. В компанию затесался даже… автор теории этногенеза Лев Николаевич Гумилёв (сын Николая Гумилёва и Анны Ахматовой)! Всех перечислять не буду: галиматья слишком очевидна.
Но самым крупным потенциальным «автором» шолоховского романа называется Фёдор Крюков. Да особо и выбирать-то не из кого. Более или менее известных писателей первой половины ХХ века из казачьих краёв – раз-два и обчёлся. Крюков, пожалуй, из самых крупных будет.
А ну как действительно он – автор одной из величайших эпопей в истории мировой литературы?
Унёс в могилу казачью «Войну и мир»?
Попытаемся разобраться.
Если о Шолохове современный читатель более или менее знает, то Крюков ему не столь известен. А зря.
Фёдор Дмитриевич Крюков родился 14 февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа области Войска Донского. Отец – казачий атаман, мать – донская дворянка. Окончил с серебряной медалью гимназию, затем – Петербургский историко-филологический институт. Статский советник, депутат первой Государственной думы (1906), заведующий отделом литературы и искусства журнала «Русское богатство». В Первую мировую служил в санитарном отряде. В Гражданскую примкнул к Белому движению. На Кубани заболел брюшным тифом и умер в 1920 году.
Некоторые особо рьяные критики-антишолоховеды выдвигают другую версию смерти: якобы Фёдора Дмитриевича убил шолоховский тесть Пётр Громославский и умыкнул рукописи «Тихого Дона». Среди её приверженцев – «писатель» Юрий Кувалдин. Впрочем, я бы не стал серьёзно рассматривать «критику» этого господина, которая сводится к перлам вроде: «Крюков работал с текстом. Шолохов работал со стаканом» или – «в полный плюгавый рост встаёт хам и пошляк… с бедным языком свинопаса», который «что-то грубо вякал…».
Википедия сообщает обтекаемо: «Существует совместное фото Крюкова, Голубинцева и Громославского в Новочеркасске, где у Крюкова в руках полевая сумка, вероятно, с личным архивом». Ну, существует. Ну, с сумкой. Ну, вероятно. Вроде бы ни о чём, но, как в басне Михалкова, возможно, «когда-то где-то с ним что-то было под столом».
Во всяком случае Крюков – видный представитель казачьей интеллигенции, крепкий бытописатель, публицист, основными темами которого были жизнь казачества, среда, история и т.д. «На тихом Дону», «В родных местах», «Станичники», «Зыбь», «Булавинский бунт», «Казачьи станичные суды» и другие произведения, безусловно, достойны внимания и изучения, содержат немало ценного материала о донском казачестве.
Так что, в принципе, у Крюкова по сравнению с другими претендентами на авторство «Тихого Дона» есть хотя бы какие-то козыри. Можно вспомнить и некролог 5 сентября 1920 года в казачьей газете «Сполох», где её редактор Сергей Серапин (Пинус) написал: «Федор Дмитриевич несомненно унёс в могилу «Войну и мир» нашего времени, которую он уже задумывал, он, испытавший весь трагизм и всё величие этой эпопеи на своих плечах…»
Вот так, ни больше ни меньше. И я готов был бы поверить в возможность крюковского авторства, если бы не одно «но»…
Оставим Крюкову крюково
Но, по счастью, существует в мире такая наука, как филология. Правда, многие «интеллектуалы» её как науку не воспринимают… Зато среди обличителей Шолохова можно встретить кого угодно: математиков, географов, биологов, дантистов, сантехников и прочих велосипедистов. Впрочем, попадаются и филологи. В том числе мой ныне покойный преподаватель Марат Тимофеевич Мезенцев. У меня, к сожалению, была возможность ознакомиться с его монографиями о Крюкове как об авторе «Тихого Дона». Людям в здравом уме повторять этот опыт не советую.
Так вот, смею утверждать: любому грамотному и честному филологу совершенно очевидно, что Крюков ни при каких обстоятельствах не мог быть автором «Тихого Дона». Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Я даже не о том, что Крюков, умерший в 1920 году, не мог написать третью и четвёртую книги «Тихого Дона» чисто физически, поскольку не знал о событиях 1922 года. И совершенно нелепы утверждения «критиков» о том, что-де последние книги «Тихого Дона» написаны хуже двух первых. Напротив: они сильнее и лучше! Соглашусь с Дмитрием Быковым: «Именно в первых двух ощутимы и ученичество, и штампы, и увлечение этнографией в ущерб действию, тогда как в последних двух нарастают отчаяние, бесприютность и безвыходность такой силы, такой почти физической невыносимости, что и самые сильные страницы раннего «Тихого Дона» рядом не лежали с этим адским финалом».
Однако есть и другие мощные аргументы. Есть такая дисциплина, как стилистика русского языка. Талантливый автор – это прежде всего его неподражаемый стиль. Так вот: стиль Шолохова и стиль Крюкова отличны, как небо и земля.
Для антишолоховедов без специального образования, всех этих «знатоков» с гаечными ключами, вантузами, мелкоскопами и прочими необходимыми в быту приборами, увы, не существует такого понятия, как «авторский стиль». Между тем «Тихий Дон» – продукт нового, революционного стиля, в частности, такого литературного течения, как имажинизм. Основное выразительное средство имажинистов – метафора, «густое» сравнение, олицетворение, ломающее традиционные литературные представления.
В «Тихом Доне» метафоры, образы, сочные, нетрадиционные сравнения, густой поток диалектизмов обрушиваются на читателя с первых страниц и не отпускают его до конца романа. Крюков так писать просто не умел. Он был воспитан в русле традиционализма. Можно согласиться с критиком Александрой Днипренко, которая заметила: «У Крюкова тон изложения спокойный, размеренный, нередко сентиментальный, повествование зачастую затянуто, из-за чего становится скучноватым, в авторской речи попадаются отсутствующие в «Тихом Доне» архаизмы («томится чаяниями», «безвозбранный», «надежды зиждутся» и т.д.), метафоры зачастую банальны. В прозе Крюкова и близко нет того драматизма, надрыва, которые роднят «Донские рассказы» с «Тихим Доном».
Остановимся лишь на описании природы. Скажем, у Крюкова «На тихом Дону»: «Солнце низко, над самой горой – восьмой час вечера. Ласковый ветерок бежит нам навстречу. От горы ложится длинная тень. Степь кажется зеленее и шире, чем из вагона, краски мягче, дышится так легко и вольно». А вот Шолохов: «Над Доном на дыбах ходил туман и, пластаясь по откосу меловой горы, сползал в яры серой безголовой гадюкой. Левобережное Обдонье, пески, ендовы, камышистая непролазь, лес в росе – полыхали исступленным холодным заревом». И вы хотите сказать, что это писал один человек?! Советую «критикам» просто прочесть наконец-то хотя бы одну книгу «Тихого Дона», а потом для сравнения – десяток крюковских рассказов разных лет. Всё, больше ничего не нужно.
В том же неподражаемом стиле написана и «Поднятая целина», к которой Крюков уж точно отношения не имеет: «…пока не просунется сквозь голызины ветвей крытый прозеленью рог месяца, пока не кинут на снег жирующие зайцы опушенных крапин следов», «по чернобылу, по бурьянам, по выцветшей на стернях брице, по волнистым буграм зяби неслышно, серой волчицей придет с востока ночь, – как следы, оставляя за собой по степи выволочки сумеречных теней». Или моё любимое, когда Давыдов увидел «рдяно-желтую, с огнистым отливом, лису. Лиса мышковала. Она становилась вдыбки, извиваясь, прыгала вверх и, припадя на передние лапы, рыла ими, окутываясь сияющей серебряной пылью, а хвост ее, мягко и плавно скользнув, ложился на снег красным языком пламени».
И снова для сравнения Крюков: «Слабый отблеск зари виднелся ещё на западе, но кругом все было черно и таинственно-молчаливо. Черная, бесконечная равнина охватывала нас кольцом…». Вы что, действительно не видите, какая бездонная пропасть между этими двумя писателями?
Надо заметить, что шолоховская образность не на пустом месте родилась. Многие писатели и поэты искали и находили новый революционный для литературы стиль. По мировосприятию Шолохов порою близок к Бабелю. Вот его «Переход через Сбруч»: «Оранжевое солнце катится по небу, как отрубленная голова... Запах вчерашней крови и убитых лошадей каплет в вечернюю прохладу. Всё убито тишиной, и только луна, обхватив синими руками свою круглую, блещущую, беспечную голову, бродяжит под окном».
Или Сергей Есенин: «В тихий час, когда заря на крыше, // Как котёнок, моет лапкой рот», «Пойду по белым кудрям дня», «А месяц будет плыть и плыть, // Роняя вёсла по озёрам»…
Да тот же Борис Пастернак:
Чахнет снег и болен малокровьем
В веточках бессильно синих жил.
Но дымится жизнь в хлеву коровьем,
И здоровьем пышут зубья вил.
или
С намеренным однообразьем,
Как мазь, густая синева
Ложится зайчиками наземь
И пачкает нам рукава.
Мы делим отдых краснолесья,
Под копошенье мураша
Сосновою снотворной смесью
Лимона с ладаном дыша.
Можно перечислять ещё очень многих авторов. Но зачем? И без того ясно, что это – другая реальность, не имеющая к Крюкову никакого отношения и, скорее всего, даже чуждая ему. А ведь мы не касались портретов, характеров, эмоционального накала в шолоховской эпопее!
Пишу не в укор Фёдору Дмитриевичу. Он сделал своё дело – нужное, полезное, хотя и не столь гигантское, как создание великого казачьего эпоса.
Оставим Крюкову – крюково, а Шолохову – шолохово. И помянем обоих добрым словом.
