Портрет на фоне донской Армении. Художник рассказал, где искать гениев
Его картины хранятся в частных коллекциях по всему миру, скульптуры стоят в армянских и донских селениях. А сам он живёт в больших салах: строит дом, пишет музыку и создаёт героические лица, в которых каждый узнаёт кого-то близкого, из своих. Корреспондент «АиФ-Ростов» побывала в мастерской художника и скульптора Нерсеса Киракосяна и узнала, почему так происходит.
Скульптура – это навсегда
Нерсес встретил меня на окраине города. Как только мы садимся в машину, он включает свою музыку – двадцать мелодичных композиций, записанных на профессиональной студии. За фортепьяно скульптор Нерсес Киракосян.
Светлана Ломакина, «АиФ-Ростов»: Вы могли бы быть пианистом.
Нерсес Киракосян: А ещё футболистом, – он смеётся. – И за это тоже был бы благодарен маме. Я родился 5 февраля 1976 года в селе Дилиф Богдановского района (ныне Ниноцминда) Грузинской ССР. В тот день была сильная пурга, и «скорая» не смогла добраться к нам, чтобы отвезти маму в роддом. Мама молилась, чтобы со мной ничего не случилось – и эту мамину молитву, поддержку я чувствую до сих пор, хотя мамы два года как нет. То, кем я стал сегодня – её заслуга. Папа зарабатывал деньги, а мама водила меня на занятия: футбол, художественная школа. На музыкальную уже не было времени, поэтому играю я на слух. В доме было пианино, я импровизировал. Когда стало понятно, что надо выбирать между футболом и художественной школой, тренер сказал: «В футболе ты побегаешь до 30 лет, а потом в лучшем случае будешь тренером, а скульптура – это навсегда. Иди и даже не раздумывай». 90-е годы были, сами понимаете. И я пошёл по этой линии. Учился в художественной студии у Герниха Суреновича Игитяна, он был очень одарённым человеком – помимо того что рисовал, был филологом и искусствоведом, работал в Национальной картинной галерее Армении. Наверное, моя любовь к реализму родилась именно тогда. Потом я окончил Ереванский художественный колледж по специальности художник-скульптор, учился у Юрия Минасяна, Ары Шираза. А потом мы с папой приехали в Ростовскую область на заработки.
– Трудные времена настали в Армении?
– Да, экономическая обстановка была очень сложная, послевоенная разруха, развал Союза. А тут, на Дону, Чалтырь, наша маленькая Армения, рядом все свои. Вначале мы строили дома, а потом я уже стал предлагать себя как скульптор, как художник, пошли заказы. Жили тогда в Новошахтинске, и как-то мне понадобилась глина для скульптурного портрета. За ней я пришёл в художественную школу, там узнали, что я профессионал, и предложили: «А вы не поработаете у нас?» Эти слова были, как бальзам на моё сердце. Взял полставки, чтобы успевать работать, а преподавал для души, и это было замечательное время.
– Талантливые ребята там были?
– Отвечу так: я возил наши работы в Питер на международный фестиваль детского и взрослого творчества «Северная Венеция». И мы забрали все призовые места. Комиссия потом спрашивает: «А Новошахтинск – это где?» – «В Ростовской области». – «Там есть такие ребята?!» Но я думаю, именно там, в маленьких городках и сёлах, надо искать новых гениев – в трудных условиях воспитывается душа.
– Из художественной школы вы почему ушли?
– Переехали сюда, хотели в Чалтырь, но нашли участок в Больших Салах. Тут мне все пошли навстречу: две мастерские есть. Мы с отцом сами, своими руками, строим дом. У меня же трое детей.
Немного армянского, немного славянского
Первая мастерская находится в Доме культуры Больших Салов. На площадке перед ней стоит памятник Павлу Луспекаеву, советскому актёру, который сыграл таможенника Верещагина в «Белом солнце пустыни» и много других ярких ролей. Отец его – начихеванский армянин Багдасар Луспекян, а мать – донская казачка Серафима Ковалёва жили здесь, и Павел их навещал. Памятник знаменитому актёру поставили донские армяне – скинулись всем миром, как у них водится. Автор скульптуры Давид Бегалов. Нерсес тогда ещё не перебрался в Большие Салы. Но был на открытии и работу коллеги оценивает высоко.
У самого же в мастерской сейчас стоит три памятника – один для Милютинского района, два – для Облиевской. Все сделаны из стекловолокна – это лёгкий и прочный материал, который идёт на байдарки и самолёты. В финале стекловолокно красят под бронзу.
– У ваших скульптур очень выразительные лица. Вы лепите их с реальных людей?
– По-разному бывает. Вот, к примеру, чтобы сделать этого солдата, я обратился в военно-исторический клуб. Там посоветовали парня, у которого была форма того времени. Он оделся, достал знамёна, позировал – фигура подошла, но лицо у него было слишком молодое и слишком доброе. А памятник посвящён героям войны, людям, пережившим трагедию, он будет стоять на братской могиле, где похоронены 600 человек. Здесь нужно было другое лицо, и я начал искать его. В конце-концов взял пропорции своей головы, добавил славянских черт, сделал их более выразительными и получил то, что нужно.
– Вы описываете портрет ростовчанина.
– Наверное, так и есть, – Нерсес смеётся. – А чтобы найти портрет женщины для второго памятника, перелистал фотокаталоги актрис советского кино. Нашёл одно лицо, но в нём не хватало выразительности. И вдруг к нам в гости приходит соседка, я смотрю на неё в профиль и вижу – это оно. Так памятник обрёл своё лицо.
– За многими произведениями искусства стоят истории, о которых мы никогда не узнаем. Люди уйдут, а их лица останутся.
– Потому я и люблю этот жанр. В лице человека, если вдумчиво на него смотреть, всегда видна судьба. Шарль Азнавур, Фрунзик Мкртчян, Киану Ривз – это люди с большой буквы. Когда пишу портрет, думаю о человеке – о том, сколько он сделал, как жил. Для художника это счастливый мир, в который ты можешь уйти, что в скульптуре, что в живописи или музыке. Сейчас многие жалуются на недостаток жизни на карантине, а у меня ничего не изменилось – с раннего утра до позднего вечера я был в мастерской: отливал формы, потом лепил, красил.
Найти свою жилу
– Говорят, вы легко дарите работы. Ваш труд не считаем, но всё-таки холсты, краски – это траты.
– Дарю, потому что должен отдать то, что дано природой. Вот Шарль Азнавур, – Нерсес достаёт портрет, – очень много сделал для нашего народа. И я стараюсь по мере сил жить также. Где-то сто работ перешли Союзу кинематографистов Армении, Союзу театральных деятелей Армении, родственникам, друзьям. Три работы отправил Брайану Тайлеру (американский композитор и дирижёр. Написал композиции ко множеству фильмов – прим.ред.). Я очень люблю его музыку – нарисовал портрет, выложил в Инстаграм с пометкой, что это Брайан. И он откликнулся, поблагодарил, сделал перепост на своей странице – мне было приятно подарить ему картины.
– То есть, вы не просчитываете коммерческий момент?
– Нельзя садиться за работу, думая о том, продашь ты это или нет. И вообще нельзя, чтобы твои внутренние весы склонялись в сторону материального. При этом я не думаю, что художник должен быть голодным – надо просто найти свою жилу. Это можно сделать в любой работе: будь ты бухгалтером, строителем или музыкантом. Если эту жилу, основу свою, особенность ты нашёл – всё, ты и не голоден, и счастлив. У меня так и получилось. Сейчас вот готовлюсь к выставке «Дети против войны». Нарисую серию графических портретов, и мы попытаемся их продать на благотворительном аукционе, который пройдёт в Краснодаре в конце лета. Поможем нашим детским домам.
– У вас же трое детей. Кто-то из них рисует?
– Средняя дочка. Старший сын пошёл в программирование, младшему четыре года – его пока я рисую. И жену, она красавица – не рисовать её невозможно.
– Есть работы, глядя на которые вы испытываете чувство зависти? Мол, я так не сделаю никогда.
– Я никогда не сделаю так, как Микеланджело. Его Мария, оплакивающая Христа, который лежит у неё на коленях... Каждая складка её одеяния, каждый волосок на голове – это же всё живое, оно дышит, за пять веков никто не смог сделать лучше. Но это не зависть, а восторг перед гением. Я знаю, на что способен, и мне хватает этого своего – надо учиться, надо стараться делать лучше, узнавать что-то новое. Завидуют те, у кого нет своего. У меня же есть всё: любимая работа, большая семья, друзья, дом – медленно, но растёт. И моя Армения – пусть маленькая, пусть на Дону, но она есть. Разве этого мало?
