Мать скопинского маньяка опровергла слухи о его убийстве
Дело скопинского маньяка — история десятилетней давности. Подробности ее помнят разве что следователи, журналисты и, разумеется, сами жертвы. Напомним, в сентябре 2000 года 54-летний слесарь из Скопина Виктор Мохов взялся подвезти до дома двух несовершеннолетних девочек — 16 и 17-ти лет. По дороге домой они выпили, а очнулись уже в бетонном мешке на глубине несколько метров под землей — в двух крохотных комнатушках была двухъярусная кровать, стол и стул. Почти четыре года Мохов держал девочек в плену, заставляя вступать с ним в половую связь. За это время старшая из наложниц родила ему нескольких малышей, которых папаша заботливо подбрасывал в подъезды жилых домов. Освободили девочек только в 2004 году после того, как одна из них сумела передать записку в милицию. Мохова обвиняли по семи уголовным статьям и приговорили к 17 годам лишения свободы в колонии строгого режима.
Тогда история привлекла к себе внимание СМИ не только федерального уровня — даже из-за границы приезжали журналисты, чтобы увидеть то самое подземелье. В результате маленький городок Скопин «прославился» на всю Россию. И естественно, подготавливая на днях выезд мобильной редакции «Комсомолки» в Скопинский район, среди прочих достопримечательностей мы вспомнили и о Мохове и стали расспрашивать о нем всех, с кем довелось пообщаться — от чиновников до полицейских.
— Так его же убили на зоне, — сказал мне один из собеседников и, заметив, мое недоумение, прибавил, — да, говорят, еще пару лет назад.
В новости из разряда ОБС (одна баба сказала) мы стараемся не верить. Но чем больше жителей района я опрашивала на предмет судьбы Мохова, тем чаще слышала, что он действительно умер на зоне, причем не своей смертью. Пытаясь разыскать след Мохова, я выяснила следующее: преступника практически невозможно разыскать, если после вынесения приговора его этапировали в другую область. Ни в следственном комитете, ни в прокуратуре, ни в полиции, ни в суде, ни в УИНе мне не смогли ответить на простой вопрос: в каком регионе России отбывает наказание уроженец Рязанской области. Нет ни документов, ни людей, которые могли бы что-то пояснить. Получается, отправила малая родина человека куда-нибудь на Колыму перевоспитываться, да и забыла о нем. Как говорится, жулик с возу...
И все-таки одна ниточка к маньяку ведет. А вьется она, собственно, из его отчего дома в Скопинском районе, от матери. Впрочем, жива ли сама Алиса Валентиновна... Когда Мохова разоблачили, ей уже под 80 было.
«После ареста Виктора мать перестала общаться с людьми»
Приехав в Скопин, я по инерции первым делом отправилась к местным полицейским и следователям. Они, по их собственному признанию, тоже что-то слышали про смерть Мохова, но официально никакой информацией не располагали. Нарисовали мне дорогу, объяснили, как проехать. Правда, точный адрес так никто и не вспомнил — за десять лет с момент ареста скопинского маньяка ни опера, ни следователи в дом к нему не наведывались.
— Да вы на улице спросите, где дом Мохова — вам любой покажет, — в один голос посоветовали мне в местной полиции и следственном комитете. — Здесь эту историю все знают.
И точно, первая же остановленная бабуля охотно объяснила, как разыскать печально знаменитый дом. А заодно поделилась своими наблюдениями за жизнью его обитателей.
— После того как Виктора забрали, мать его совсем перестала с людьми общаться, — рассказала соседка по улице. — Она и раньше замкнутая была, а теперь из дома почти не выходит.
— А кто же ей продукты покупает, ну и вообще хозяйственными нуждами занимается? — недоумеваю я.
— Так у нее в доме теперь какой-то мужчина живет, говорят, что он на зоне вместе с Виктором отбывал, а теперь вот освободился и приехал к ней. По хозяйству помогает, огородом занимается.
Слухи о смерти Мохова на зоне, как оказалось, дошли и до простых жителей городка. Вот только, правда это или нет, никто мне с уверенностью сказать не смог. Слышать слышали, а спрашивать у матери как-то… Не то что бы за бестактность считают. Просто за годы история с пленными наложницами несколько померкла, и новости про соседа-извращенца перестали держать первые строчки рейтинга местных сплетен.
На зоне Мохов ест пряники и разгадывает кроссворды
Красный деревянный дом… Вряд ли я бы описала его именно этими эпитетами, если бы мне самой пришлось объяснять кому-то дорогу. Старая хибара, покрытая потрескавшейся и выгоревшей от времени бордовой краской — в таком доме доживает свой век мать одного из самых известных сексуальных преступников страны. Толкаю калитку — поддается легко, мудреных засовов нет. Вместо них живой сторож. Черно-белый пес предупреждающим лаем останавливает меня в дверях, но уже через пару минут, выполнив долг, принимается радостно вилять хвостом.
Пока жду появления хозяйки, успеваю осмотреться. С 2008 года, когда я сопровождала сюда английского режиссера Ричарда Далтона (он по всему миру снимает фильмы о маньяках, удерживающих людей в плену), все обветшало. Крыльцо слегка покосилось, форточка на одной петле висит, обвивка на входной двери в дом разорвана — во всем проглядывает сиротливость, отсутствие мужской хозяйской руки.
Наконец из дома выходит Алиса Валентиновна, совсем уже дряхлая старушка в зеленой шерстяной кофте и с клюкой. Моему визиту не удивляется, за прошедшие годы кого только не перевидала в своем доме: и милицию, и прокуратуру, и журналистов всех мастей. И всегда старалась от них подальше держаться: Надо вам — смотрите, снимайте, а я тут ни при чем. Такую позицию мать Мохова заняла еще во время следствия. На всех допросах она заявляла, что в дела сына не вмешивалась и про пленниц в гараже на территории сада до задержания сына ничего не знала. Доказать обратное следователи тогда не смогли. Но некоторые из той следственной группы до сих пор уверены, что мать если не знала, то догадывалась, но предпочла оставить все на усмотрение Виктора.
Огорченной и уж тем более убитой горем Алиса Валентиновна не выглядит, и после нескольких приветственно-дежурных фраз осторожно объясняю цель визита:
— Я к вам с необычным вопросом приехала, вы уж простите. Говорят, что вашего сына на зоне убили… Это правда?
Это были доли секунды, но за них в глазах женщины вспыхнул и погас животный ужас. Мать не маньяка, не извращенца, не преступника, мать своего любимого и навсегда маленького для нее одной сыночка я увидела в глазах, выцветших от одиночества и горя.
— Неужели не знала?! — сжимается все внутри меня. Но вдруг лицо старушки принимает прежнее равнодушно отчужденное выражение. Она словно вспоминает о чем-то и говорит тем же слегка скрипучим голосом:
— Жив. Вот только вчера от него письмо получила, хотите — покажу? — а потом, подумав, прибавляет: — А говорят уж давно. И я даже слышала. Зла желают, вот и говорят.
Через пару минут у меня в руках оказывается письмо из зоны. На штемпеле — 23 мая. На вид вполне обычное и даже довольно грамотно написано. Мне разрешают его прочитать, чтобы я окончательно убедилась, что Виктор жив и здоров. «Здравствуй, мама! У меня все нормально…» — так начинается письмо. Сразу же переворачиваю лист и смотрю подпись: «Целую, Виктор. 20 мая 2014 года».
А между этими строками лист аккуратно написанного текста, с абзацами и даже соблюдением полей. О чем пишет жестокий маньяк своей матери? Рассказывает о том, как вовремя успел вставить зубы до повышения цены, просит положить ему в посылку изюма, овсяного печенья и обязательно несколько книжек с кроссвордами «Судоку». Деньги на покупку посылок и все заказанные гостинцы Мохов высылает матери регулярно. По словам Алисы Валентиновны, каких-то особых гастрономических пристрастий у него нет: всегда просит чай, а иногда — пряники.
— А еще сын очень переживает за сад-огород, как дела идут в хозяйстве, спрашивает, будут ли груши-яблоки в этом году, — говорит мать.
Во время разговора во дворе появляется мужчина. На мой вопрос, кем он приходится Виктору, тот без особой уверенности в голосе отвечает:
— Родственник, — и добавляет: — Помогаю вот.
Борис, так зовут родственника, помогает бабушке присесть на крыльцо.
— Вы общаетесь с Виктором? — спрашиваю своего нового собеседника.
— Конечно. Он звонит нам раз в две недели, письма пишет, —улыбается Борис. — А мы ему вот посылочки собираем. Больше двадцати килограммов нельзя, так что с продуктами не разгуляешься.
— Он не раскаивается? — спрашиваю неожиданно для себя. Вместо ответа тяжелый вздох матери, а родственник в этот момент невнятно бормоча себе под нос отворачивается погладить песика.
«В затопленный гараж уже никого не посадят»
После неловкой паузы разговор возобновляется. Мне рассказывают, что за те десять лет, что Мохов сидит, никаких неприятных инцидентов с жителями зоны или с администрацией колонии у него не было.
— Как себя вести будешь, так и к тебе относиться станут, — поясняет Борис. — Так-то ему семь лет осталось, но он думает, что год-два скостят и досрочно выпустят. А мать-то не дождется… — негромко прибавляет.
Алиса Валентиновна не знает, сколько раз в месяц, в год разрешают свиданий в колонии, где сидит ее сын — она там никогда не была.
— Куда ехать-то? Я не могу, а больше никого у Вити и нет, — с горечью в голосе заключает мать.
Так и умрет мать, не погладив по щеке сыночка. Хоть и преступника, но свою кровиночку.
— А гараж я затопил, — вдруг сказал Борис из наступившей тишины. — Больше туда никого не посадишь.
Я невольно бросила взгляд вглубь сада и тут же вспомнила, как ползком спускалась в ту самую подземную тюрьму по двум лестницам. Борис гостеприимно разрешил мне посмотреть на гараж и пригласил рукой внутрь двора. Во второй раз я шла по разбитому на неровные квадраты колючей проволокой и теплицами саду. И снова внутри меня бешено колотилось сердце. Я не страдаю клаустрофобией, но в этом увитом колючей проволокой саду на узкой дорожке мне было тесно, душно и страшно и хотелось бежать назад, к выходу, изо всех сил. Перед гаражом стояли старенькие белые «Жигули». Непосвященный никогда бы не догадался, где под ним настоящий бункер с тяжелой сейфовой дверью внутри.
Попрощались мы с обитателями дома тепло, на дружеской ноте. Хотела я, было, спросить телефончик, чтобы быть в курсе дел. Да только у кого? 87-летняя старуха не очень-то подходит на роль осведомителя-комментатора. А родственник… Так он же очень дальний. Спасибо, что за домом присматривает. А больше с него никакого спросу и нет. Впереди еще семь лет.
Татьяна Бадалова
Тогда история привлекла к себе внимание СМИ не только федерального уровня — даже из-за границы приезжали журналисты, чтобы увидеть то самое подземелье. В результате маленький городок Скопин «прославился» на всю Россию. И естественно, подготавливая на днях выезд мобильной редакции «Комсомолки» в Скопинский район, среди прочих достопримечательностей мы вспомнили и о Мохове и стали расспрашивать о нем всех, с кем довелось пообщаться — от чиновников до полицейских.
— Так его же убили на зоне, — сказал мне один из собеседников и, заметив, мое недоумение, прибавил, — да, говорят, еще пару лет назад.
В новости из разряда ОБС (одна баба сказала) мы стараемся не верить. Но чем больше жителей района я опрашивала на предмет судьбы Мохова, тем чаще слышала, что он действительно умер на зоне, причем не своей смертью. Пытаясь разыскать след Мохова, я выяснила следующее: преступника практически невозможно разыскать, если после вынесения приговора его этапировали в другую область. Ни в следственном комитете, ни в прокуратуре, ни в полиции, ни в суде, ни в УИНе мне не смогли ответить на простой вопрос: в каком регионе России отбывает наказание уроженец Рязанской области. Нет ни документов, ни людей, которые могли бы что-то пояснить. Получается, отправила малая родина человека куда-нибудь на Колыму перевоспитываться, да и забыла о нем. Как говорится, жулик с возу...
И все-таки одна ниточка к маньяку ведет. А вьется она, собственно, из его отчего дома в Скопинском районе, от матери. Впрочем, жива ли сама Алиса Валентиновна... Когда Мохова разоблачили, ей уже под 80 было.
«После ареста Виктора мать перестала общаться с людьми»
Приехав в Скопин, я по инерции первым делом отправилась к местным полицейским и следователям. Они, по их собственному признанию, тоже что-то слышали про смерть Мохова, но официально никакой информацией не располагали. Нарисовали мне дорогу, объяснили, как проехать. Правда, точный адрес так никто и не вспомнил — за десять лет с момент ареста скопинского маньяка ни опера, ни следователи в дом к нему не наведывались.
— Да вы на улице спросите, где дом Мохова — вам любой покажет, — в один голос посоветовали мне в местной полиции и следственном комитете. — Здесь эту историю все знают.
И точно, первая же остановленная бабуля охотно объяснила, как разыскать печально знаменитый дом. А заодно поделилась своими наблюдениями за жизнью его обитателей.
— После того как Виктора забрали, мать его совсем перестала с людьми общаться, — рассказала соседка по улице. — Она и раньше замкнутая была, а теперь из дома почти не выходит.
— А кто же ей продукты покупает, ну и вообще хозяйственными нуждами занимается? — недоумеваю я.
— Так у нее в доме теперь какой-то мужчина живет, говорят, что он на зоне вместе с Виктором отбывал, а теперь вот освободился и приехал к ней. По хозяйству помогает, огородом занимается.
Слухи о смерти Мохова на зоне, как оказалось, дошли и до простых жителей городка. Вот только, правда это или нет, никто мне с уверенностью сказать не смог. Слышать слышали, а спрашивать у матери как-то… Не то что бы за бестактность считают. Просто за годы история с пленными наложницами несколько померкла, и новости про соседа-извращенца перестали держать первые строчки рейтинга местных сплетен.
На зоне Мохов ест пряники и разгадывает кроссворды
Красный деревянный дом… Вряд ли я бы описала его именно этими эпитетами, если бы мне самой пришлось объяснять кому-то дорогу. Старая хибара, покрытая потрескавшейся и выгоревшей от времени бордовой краской — в таком доме доживает свой век мать одного из самых известных сексуальных преступников страны. Толкаю калитку — поддается легко, мудреных засовов нет. Вместо них живой сторож. Черно-белый пес предупреждающим лаем останавливает меня в дверях, но уже через пару минут, выполнив долг, принимается радостно вилять хвостом.
Пока жду появления хозяйки, успеваю осмотреться. С 2008 года, когда я сопровождала сюда английского режиссера Ричарда Далтона (он по всему миру снимает фильмы о маньяках, удерживающих людей в плену), все обветшало. Крыльцо слегка покосилось, форточка на одной петле висит, обвивка на входной двери в дом разорвана — во всем проглядывает сиротливость, отсутствие мужской хозяйской руки.
Наконец из дома выходит Алиса Валентиновна, совсем уже дряхлая старушка в зеленой шерстяной кофте и с клюкой. Моему визиту не удивляется, за прошедшие годы кого только не перевидала в своем доме: и милицию, и прокуратуру, и журналистов всех мастей. И всегда старалась от них подальше держаться: Надо вам — смотрите, снимайте, а я тут ни при чем. Такую позицию мать Мохова заняла еще во время следствия. На всех допросах она заявляла, что в дела сына не вмешивалась и про пленниц в гараже на территории сада до задержания сына ничего не знала. Доказать обратное следователи тогда не смогли. Но некоторые из той следственной группы до сих пор уверены, что мать если не знала, то догадывалась, но предпочла оставить все на усмотрение Виктора.
Огорченной и уж тем более убитой горем Алиса Валентиновна не выглядит, и после нескольких приветственно-дежурных фраз осторожно объясняю цель визита:
— Я к вам с необычным вопросом приехала, вы уж простите. Говорят, что вашего сына на зоне убили… Это правда?
Это были доли секунды, но за них в глазах женщины вспыхнул и погас животный ужас. Мать не маньяка, не извращенца, не преступника, мать своего любимого и навсегда маленького для нее одной сыночка я увидела в глазах, выцветших от одиночества и горя.
— Неужели не знала?! — сжимается все внутри меня. Но вдруг лицо старушки принимает прежнее равнодушно отчужденное выражение. Она словно вспоминает о чем-то и говорит тем же слегка скрипучим голосом:
— Жив. Вот только вчера от него письмо получила, хотите — покажу? — а потом, подумав, прибавляет: — А говорят уж давно. И я даже слышала. Зла желают, вот и говорят.
Через пару минут у меня в руках оказывается письмо из зоны. На штемпеле — 23 мая. На вид вполне обычное и даже довольно грамотно написано. Мне разрешают его прочитать, чтобы я окончательно убедилась, что Виктор жив и здоров. «Здравствуй, мама! У меня все нормально…» — так начинается письмо. Сразу же переворачиваю лист и смотрю подпись: «Целую, Виктор. 20 мая 2014 года».
А между этими строками лист аккуратно написанного текста, с абзацами и даже соблюдением полей. О чем пишет жестокий маньяк своей матери? Рассказывает о том, как вовремя успел вставить зубы до повышения цены, просит положить ему в посылку изюма, овсяного печенья и обязательно несколько книжек с кроссвордами «Судоку». Деньги на покупку посылок и все заказанные гостинцы Мохов высылает матери регулярно. По словам Алисы Валентиновны, каких-то особых гастрономических пристрастий у него нет: всегда просит чай, а иногда — пряники.
— А еще сын очень переживает за сад-огород, как дела идут в хозяйстве, спрашивает, будут ли груши-яблоки в этом году, — говорит мать.
Во время разговора во дворе появляется мужчина. На мой вопрос, кем он приходится Виктору, тот без особой уверенности в голосе отвечает:
— Родственник, — и добавляет: — Помогаю вот.
Борис, так зовут родственника, помогает бабушке присесть на крыльцо.
— Вы общаетесь с Виктором? — спрашиваю своего нового собеседника.
— Конечно. Он звонит нам раз в две недели, письма пишет, —улыбается Борис. — А мы ему вот посылочки собираем. Больше двадцати килограммов нельзя, так что с продуктами не разгуляешься.
— Он не раскаивается? — спрашиваю неожиданно для себя. Вместо ответа тяжелый вздох матери, а родственник в этот момент невнятно бормоча себе под нос отворачивается погладить песика.
«В затопленный гараж уже никого не посадят»
После неловкой паузы разговор возобновляется. Мне рассказывают, что за те десять лет, что Мохов сидит, никаких неприятных инцидентов с жителями зоны или с администрацией колонии у него не было.
— Как себя вести будешь, так и к тебе относиться станут, — поясняет Борис. — Так-то ему семь лет осталось, но он думает, что год-два скостят и досрочно выпустят. А мать-то не дождется… — негромко прибавляет.
Алиса Валентиновна не знает, сколько раз в месяц, в год разрешают свиданий в колонии, где сидит ее сын — она там никогда не была.
— Куда ехать-то? Я не могу, а больше никого у Вити и нет, — с горечью в голосе заключает мать.
Так и умрет мать, не погладив по щеке сыночка. Хоть и преступника, но свою кровиночку.
— А гараж я затопил, — вдруг сказал Борис из наступившей тишины. — Больше туда никого не посадишь.
Я невольно бросила взгляд вглубь сада и тут же вспомнила, как ползком спускалась в ту самую подземную тюрьму по двум лестницам. Борис гостеприимно разрешил мне посмотреть на гараж и пригласил рукой внутрь двора. Во второй раз я шла по разбитому на неровные квадраты колючей проволокой и теплицами саду. И снова внутри меня бешено колотилось сердце. Я не страдаю клаустрофобией, но в этом увитом колючей проволокой саду на узкой дорожке мне было тесно, душно и страшно и хотелось бежать назад, к выходу, изо всех сил. Перед гаражом стояли старенькие белые «Жигули». Непосвященный никогда бы не догадался, где под ним настоящий бункер с тяжелой сейфовой дверью внутри.
Попрощались мы с обитателями дома тепло, на дружеской ноте. Хотела я, было, спросить телефончик, чтобы быть в курсе дел. Да только у кого? 87-летняя старуха не очень-то подходит на роль осведомителя-комментатора. А родственник… Так он же очень дальний. Спасибо, что за домом присматривает. А больше с него никакого спросу и нет. Впереди еще семь лет.
Татьяна Бадалова
