Бондарев и смута последних лет
У меня есть (теперь уже – был) короткий список замечательных русских людей, в основном немолодых или даже совсем пожилых, с которыми я хотел бы лично пообщаться.
Этот список я публично вспоминал всякий раз, когда уходил в мир иной кто-то из его фигурантов: остались, мол, те-то и те-то. Полторы недели назад, после кончины Эдуарда Лимонова, я констатировал – остался один Юрий Васильевич Бондарев. Успеть бы.
Не успел. Список закончился.
Они чудовищно разные, эти два соседа в мартирологе наших классиков-современников, и в то же время довольно похожие. Оба не только писатели, но и воины в прямом смысле слова, оба патриоты, вступавшиеся за поруганную честь Отчизны в годы, когда само слово «патриотизм» было сродни ругательству. Оба начали открыто называть перестройку прологом национальной катастрофы еще тогда, когда ей было принято восхищаться – и у нас, и на Западе.
И все-таки – разные, очень разные.
Буквально за несколько часов до известия о кончине Лимонова я, работая над статьей о кризисе русской культуры, назвал его единственным нашим стопроцентным претендентом на Нобелевскую премию по литературе. Не потому, что я забыл о Юрии Васильевиче, ни в коем случае. И не потому, что я ценю его как писателя ниже – наоборот, выше; Эдуард Вениаминович в первую очередь был мне близок как публицист и эссеист.
Просто Бондарев давно отошел от литературной активности, сильно болел, пресса о нем вспоминала в основном к юбилею да разве что еще ко Дню Победы.
Лимонов, как выяснилось, тоже болел, но он постоянно что-то писал в СМИ и соцсетях, и вообще – был постоянный эффект его активного присутствия. А «Нобелевка» - не нынешняя, впрочем, а идеальная, лучших лет – она и по совокупности заслуг, но за актуальность тоже.
Опять же, в условиях не только нашего, но и объективного всемирного кризиса культуры, при остром дефиците бесспорных классиков – важным фактором получения премии становится некий жизненный аромат соискателя, его стиль, череда поступков. И раньше так было, но сейчас – особенно. Правда, постепенно выяснилось, что аромат необходим весьма своеобразный, желательно – как у С.Алексиевич. После нее Лимонову (как и Бондареву) «Нобелевку» получать было бы, право слово, неловко, запашок еще не выветрился.
Но сочетанием творчества и жизненного стиля он высших мировых литературных наград заслуживал – факт.
Только сейчас на Первом канале вышла его беседа с Познером – прижизненно ее не выпустили, говорят, из-за упоминания крамольной фамилии «Навальный». Так вот, Эдуард Вениаминович признался, что раньше на визитках без всяких титулований и профессиональных обозначений писал – Эдуард Лимонов. Истинная правда. Это и было его творческое амплуа, самодельное и уникальное.
В старой доброй национал-большевистской газете «Лимонка» имелась рубрика «Смачно помер», где, сообразно названию, появлялись отклики на смерть идейно чуждых деятелей, российских и зарубежных. Лимонов, думаю, порадовался бы, узнав, что в какой-нибудь зарубежной русофобоской газете на его смерть откликнулись в аналогичной рубрике. Красиво ведь – и, значит, все правильно делал.
При этом он, хоть в том же интервью Познеру и назвал мечты о бессмертии вещью глупой и пошлой, всегда давал понять, что умирать не собирается. Может быть, разве что в самом примитивном, биологическом понимании, на самом же деле отправившись живым в Валхаллу пировать с Одином и другими брутальными богами.
Бондареву такой эпатаж и ореол был чужд. Для него было достаточно жизни его слова – в качестве частного случая бессмертия русского слова вообще.
И вот еще одно различие. Бондарев был правильный, Лимонов – нет. Оценка без намека на осуждение! В конце концов, правильность – очень расплывчатая, диалектическая категория, легко, а порой еще и быстро, и незаметно перетекающая в свою противоположность. С точки зрения сил, победивших в 1991-ом, они оба были неправильными.
Лимонов, правда, неоднократно совершал и поступки, неправильные с патриотической точки зрения, в том числе смыкаясь с этими самыми «силами 1991-го». Перечислять не буду, легко найти все в летописях.
Но главное обстоятельство в определении Юрия Васильевича как правильного, а Эдуарда Вениаминовича как неправильного – оно другое. Безусловно, Лимонов всегда по сути своей был яростным патриотом. Но, думается, ему, любителю и умельцу плевать против ветра, в глубине души особенно нравилось, когда он со своим патриотизмом противостоял целому свету, и вдвойне нравилось делать это противостояние еще и эстетически вызывающим.
«Если Евтушенко против колхозов, то я – за!».
У Бондарева наша смута последних тридцати лет, делавшая его классиком «неправильной» эпохи и ценностей, дерзкого подъема не вызывала.
Написав в девяностых и начале нулевых еще несколько сильных, полных боли за страну и народ произведений, отказавшись принимать из рук Ельцина орден Дружбы Народов, он в начале нулевых завершил свой литературный путь – примерно в том же возрасте, в котором Лимонов завершил свой путь земной.
Очень разные они были, хотя по большому счету из одного лагеря. Это и хорошо. В доме Родины-Матери обителей много.
Не буду, однако, перебарщивать с мыслями о Бондареве исключительно в его связке с Лимоновым. Разве он не заслужил отдельного размышления и почитания? Да как почти никто из…эх, не получается написать «как почти никто из ныне живущих».
Бондарев – великий патриот и великий провидец, еще в 1988-м предупредивший, что самолет перестройки пафосно взлетел в воздух, но с аэродромом приземления и посадочной полосой полная неопределенность, и как бы «взлетел в воздух» не превратилось во «взлетел на воздух» или «развалился в воздухе». Это, впрочем, я уже упомянул.
Он был тем подлинным гением, что, произрастая из национальной почвы и поднимаясь над ней, выходит на общечеловеческий уровень и вселенскость, на понимание и разрешение вечных и всемирных проблем. Только так и только таким может быть вселенский писатель – вышедшим из национальной почвы и продолжающим крепко оставаться в ней корнями, а не срубленным и брошенным неприкаянно катиться по земле.
В романе «Берег» - моем любимом бондаревском произведении – главный герой, советский офицер, весной 1945-го в поверженной Германии влюбляется в юную немку. Но эта преодолевающая языковые и национальные границы любовь ни в коем случае не отменяет обстоятельств, при которых наш офицер пересек границу III Рейха. Любовь русского и немки не делает Германию невинной жертвой, а Россию– агрессором.
Он стал одним из первых советских писателей-фронтовиков, поведавших о войне максимально полно и правдиво, что порой создавало определенные неудобства цензорам и критикам.
Но словосочетание «правда о войне» не было равно для него живописанию фронтовых сортиров, гнойных ран, подлецов-особистов и казней несмышленых солдатиков, топорно совершивших самострел из страха и тоски по дому.
Юрия Васильевича отличало очень тонкое, глубокое и мудрое, присущее великим мастерам понимание свободы в целом и свободы творчества в частности (недаром про перестроечно-постсоветскую «свободу» он говорил, что это «свобода плевка в свое прошлое, настоящее и будущее, в святое, неприкосновенное, чистое»).
Он и в смутные времена не впал в желчную мизантропию, как Виктор Астафьев, начавший рисовать войну исключительно в тонах «завалили трупами».
Тем паче он не мог обобрать своих павших товарищей, как некто Ион Деген, чьи стихи про валенки все «духовно богатые» личности теперь представляют единственной настоящей правой о Великой Отечественной.
Он понимал, что слово о войне – не меньшее оружие, чем то, что разит и стреляет на самой войне. Невероятно важно не совершить из него самострел.
Можно долго говорить, каким был Юрий Васильевич.
Все это чистая правда – и неправда одновременно. Потому что нет, все-таки не «был». Хоть и не замахивался он на вечную земную жизнь, но словом и делом своим ее обрел (Царство Небесное, уверен, тоже). Так что по-прежнему есть, и будет. И это очень правильно. Как правильным был (и останется) сам Юрий Васильевич.
Станислав Смагин
