Девяностые: воспоминания о безвременье
Я написала на своей странице в фейсбуке пост о девяностых. В котором вполне корректно попыталась рассказать о том, что излишняя романтизация того времени (свойственная скорее молодёжи) пугает и порою смешит тех, кто эти самые девяностые застал и помнит. Взрослых, умственно сохранных людей, то есть. При этом ни в коем случае не давала оценку ни советскому строю, ни его свержению. Просто констатировала факт: время было очень сложным. И юные хипстеры, вероятно, не до конца осознают, до какой степени.
Боже, что тут началось! Тот шквал комментариев и писем (около тысячи), который я получила за два дня, вверг меня в шок. Люди рассказывали свои истории. Вероятно, сработал «эффект толпы»: поделился один, стали делиться остальные. Просто, без кривляний взрослые люди рассказывали, что с ними происходило в то «свободное» время.
На третьей сотне комментариев мне сложно было уже сдержать эмоции. Задержки зарплаты по полгода, нечем кормить детей, нищие сотрудники НИИ, врачи и учителя, работающие на рынках и складах. «Научилась делить окорочок на восемь частей», голодные дети в школах. Всего просто не перечислить и не описать: люди честно и бесхитростно вспоминали, и из их воспоминаний можно составить пару увесистых томов.
И это страшно. Я была подростком в те годы и хотя и помню, что творилось вокруг, — не в полной мере осознавала бытовой ужас происходящего. Тут мне подумалось. Ведь самое страшное, например, в произведении Короленко «Дети подземелья» — собственно, не сами описываемые обстоятельства, а бытовое их приятие, ощущение нормы, обыденность их. То же самое можно сказать о романах Диккенса. Жутковатая описываемая реальность в какой-то момент начинает восприниматься как норма — и в этом главный ужас.
Сегодняшнему подростку не объяснить, что продажа в школах героина была обыденностью. Водка в розлив у ларьков — тоже. Стрельба на улицах. Подросток воспримет как драматизацию и преувеличение, но ведь это было на самом деле и, что страшно, почти повсеместно. За какие-то двадцать лет российская реальность изменилась до неузнаваемости.
И нет, я не считаю девяностые абсолютным беспримесным злом. Было и хорошее, яркое, новое. И мир, в котором мы живём сейчас, не считаю прекрасным и совершенным, мягко говоря. Но вдаваться в это не хочется.
А поговорить хочется вот о чём.
Ни одна революция в моей стране не состоялась под лозунгом «Развалим экономику» или «Обречём людей на нищету». Всякий переворот начинается с красивых речей и высоких идеалов, с народного единения ради лучшей жизни. В августе 91-го мои соотечественники, далеко не глупые люди, выходили на улицы, веря в хорошее.
В 1917-м умнейшие и прогрессивнейшие люди того времени поддержали большевиков ровно с этими же идеями — верой в лучшее. И так далее, в глубь веков.
Но чем всякий раз заканчивается этот народный порыв?
Голод, бандитизм и разруха девяностых — это ведь, по сути, «лайт-версия». Ни лагерей, ни массовых арестов, ни могильных рвов, к счастью, не было в конце страшного двадцатого века. Нищета и поломанные судьбы — да. И читать о них страшно. Но ведь, как правило, закономерный итог любого насильственного смещения власти гораздо страшнее того, что моё поколение застало. И чтобы убедиться в этом — достаточно открыть учебник истории.
И больше всего я боюсь, что в моей родной стране при моей жизни это повторится. Романтичное юношество, впечатлённое пламенными речами, не всегда, к сожалению, элементарно исторически подковано. И я ни в коем случае не претендую на то, чтобы восполнить этот пробел.
Но не напомнить не имею права.
Всякая революция — это только поначалу свобода, равенство и братство. Но всегда, неизбежно, в итоге — горе и слёзы. Того самого простого народа, а не тех, кто эти самые лозунги выкрикивает возбуждённой толпе.
Читайте ещё: Дураки остались в дураках, или Поезд в/на Украину отходит от БелАрусского вокзала
Мария Дегтерева
