«Непионерские лагеря». Истории малолетних узников фашистских концлагерей
Рассказы от первого лица и — в образах новосибирской художницы Елены Третьяковой
«Непионерские лагеря». Истории малолетних узников фашистских концлагерей
Зеркала без отражений. Распоротая игрушка. «Душ» газовой душегубки. 16 листов страха и боли. До конца июня в Томском художественном музее можно побывать на выставке «Непионерские лагеря» новосибирской художницы и дизайнера Елены Третьяковой. Елена активно сотрудничает с Новосибирским союзом бывших малолетних узников концлагерей (НСБМУ). Несколько лет назад она начала записывать интервью с членами союза. Десятки рассказов от лица детей, которые выжили, легли в основу книги воспоминаний «Непионерские лагеря». Некоторые — стали частью одноименного арт-проекта. О его своевременности, о смысле заново переживать травму, о трагедии, которая не кончилась с окончанием войны, рассказывают Елена Третьякова и герои ее проекта.
Непионерская
правда. Страх и Бессилие
Монохромная графика. Черные ширмы инсталляций. Ощущение погружения во мрак, несмотря на то, что выставочный зал — светлый. Страх — синоним оккупации в арт-повествовании Елены Третьяковой.
Во вводной к выставке — сжатые сведения про план колонизации и германизации восточных территорий «Ост» («...нам нужны русские пространства без русских»); «план голода» за авторством рейхсминистра продовольствия Бакке («...пока от голода не умрет 20-30 млн человек»); «окончательное решение еврейского вопроса» на территории СССР. Там же одной строкой цифры: от жестоких условий оккупационного режима — голода, расстрелов, болезней — погибло более 4 млн человек.
Александр Койфман, 1928 г.р. Жмеринское гетто, Украина: «На улице мы появлялись только с нарукавными повязками белого цвета, на которых чернилами была нарисована шестиконечная звезда. Затем повязки заменили на значок: желтая шестиконечная звезда на черном фоне...».
Тамара Жаркова, 1935 г.р. Лагерь близ города Быдгощ, бывший немецкий Бромберг: «...Нахождение еврейского населения в одном обособленном месте упрощало задачу его дальнейшего уничтожения. Перед расстрелом фашисты заставляли евреев вырыть ямы, после чего их раздевали и убивали. Детей, как правило, бросали живьем в ямы с расстрелянными взрослыми и заживо закапывали. К нашему соседу, еврейскому дедушке, милейшему человеку, приехали накануне войны две внучки из Ленинграда на каникулы. И дедушку, и внучек расстреляли в один из первых дней оккупации».
Тамара Кузьмина (Капленкова), 1930 г.р. Лагерь близ города Быдгощ, бывший немецкий Бромберг: «Однажды нас всех согнали на площадь — повесили двух десятилетних мальчиков. Нам сказали, что они были партизанами, и такая участь ждет всех, кто будет содействовать им».
Лариса Коробкина, 1940 г.р. Трудовой лагерь близ Мюнхена: «Мы укрывались в партизанском отряде... Женщины с детьми сидели у костра. У каждой матери — трое или пятеро. Внезапно налетели бандеровцы. В панике матери не могли спасти всех детей, кто-то убежал, кто-то не успел. Может быть, спасая хоть кого-то в лесу, матери надеялись, что каратели оставшихся детей не тронут. Все пойманные дети были жестоко заколоты. Одна мать сошла с ума от горя и так и не позволила похоронить свою трехлетнюю дочь. Ее трупик я увидела потом в землянке. Она лежала в свечном свете. Мне показалось, что убитая девочка была покрыта рыбьей чешуей. А это каждый сантиметр ее тела был исколот лезвием «финки».
То, что блицкрига не будет, стало понятно в ноябре 1941-го. Пользы из оккупированных территорий немцы для себя старались извлечь по максимуму. Вводили трудовую повинность, отправляли население в трудовые лагеря. По официальным данным, на принудительные работы в Германию и другие европейские страны до 1945 года были угнаны более 5 млн человек. Остарбайтерами чаще всего становились жители Украинской и Белорусской ССР.
Лидия Решетникова (Гриневич), 1941 г.р. Лагерь Зенфтенберг, Германия: «В 1943 году ночью нас выгнали из дома, забрали все, что было, облили дом бензином и подожгли. Брат Иван сбежал в партизаны. Нас же погрузили в товарняк и повезли в неизвестном направлении».
Берта Циерт (Вирх), 1939 г.р. Лагерь Торн, Польша: «По дороге в лагерь отец умер от побоев на нарах вагона. У людей, потерявших близких в такой момент, нет никакой возможности захоронить тело. Мертвых просто скидывают с поезда».
Таисия Булатова (Кузьмина), 1933 г.р. Концлагерь в городе Хермсдорф, Германия: «Привезли в Германию, в концлагерь Бухенвальд на санобработку. В Бухенвальде стоял не один эшелон военнопленных и гражданских, сама видела. Играла немецкая музыка, дети кричали. Огромная кирпичная труба. Из нее валит вонючий черный дым. Нас, вновь прибывших, загнали строем в баню. Заходишь, раздеваешься. У двери сидит врач, проверяет сердце, глаза, все досконально. Впереди две двери: справа и слева. Стоят немцы с автоматами. Врач показывает пальцем, кому в какую дверь заходить. О значении этого жеста знали лишь те, кто ранее был заключен в лагеря. Только они понимали, что нужно постараться во что бы то ни стало выглядеть максимально здоровым... Когда вымылись, на полу осталась куча одежды. Уже не нужной. Ее владельцев отправили в другую дверь...»
Прошедших первую селекцию остарбайтеров распределяли по концлагерям и биржам труда. Часть попадала в работники к фермерам-бауэрам — в качестве батраков или прислуги. Тему принудительного переселения народов Елена Третьякова обозначила словом «Бессилие»: «Задачей фашистских концлагерей было физическое и моральное уничтожение личности. Здесь лишали человека даже имени. Вместо него был только номер заключенного...»
Метафорой уничтожения личности в инсталляциях Елены Третьяковой стали зеркала без отражения — разбитые, закрашенные, занавешенные. Человек не видит себя — он больше не существует.
Из 5,3 млн остарбайтеров по окончании войны на родину вернулись 2,6 млн человек. Полмиллиона остались в Европе. Более двух миллионов погибли. Многие — в молодом и детском возрасте. Символ бессилия — игрушка под потолком. Тот же прием, что использован в новосибирской Арке Памяти.
Арка
памяти
В новосибирском парке, где находится Монумент славы, в выходной день многолюдно. Кто-то гоняет по дорожкам на самокатах и великах, кто-то занимается йогой на газоне, дети с азартом штурмуют танки, самолеты и прочую военную технику.
С художницей Еленой Третьяковой встречаемся у Арки Памяти. По контрасту здесь как будто пустынно. Уходящие ввысь блоки одновременно напоминают и ворота концлагеря, и разорванное звено цепи. Из их поверхности проступают лица. Изломанная истощенная фигура словно парит в воздухе — вместе с игрушками, висящими на цепях. Открытая в 2017 году Арка Памяти — последняя работа новосибирского скульптора Санду Бортника.
«Санду был моим учителем в художественном училище и моим другом после окончания учебы, — говорит Елена Третьякова. — Однажды на Санду вышел Григорий Шихваргер из Новосибирского союза бывших малолетних узников концлагерей и предложил сделать барельеф Николая Симакова. Это наш земляк, новосибирец, который был одним из руководителей сопротивления в Бухенвальде — его именем сейчас называется школа. Через Санду Бортника я и познакомилась с НСБМУ и дружу с ними уже много лет».
По словам Елены, если бы ей несколько лет назад сказали, что она будет рисовать про войну — не поверила бы. В сибирском художественном сообществе она известна как художник-иллюстратор. В сети можно посмотреть ее графику к опере Шостаковича «Катерина Измайлова или Леди Макбет Мценского уезда» по Лескову или к роману Сологуба «Мелкий бес». Сейчас работает над циклами про раннехристианских мучеников — святого Лаврентия, святого Варфоломея:
«Работать с травмой, с психологическим состоянием человека — это моя тема».
С союзом бывших узников Елена Третьякова сотрудничает не только как дизайнер. Как журналист она собирала материал для книги воспоминаний «Непионерские лагеря». Встречалась с людьми. Записывала интервью. Вместе с ними переживала их неизжитую травму: «Меня про арт-проект сейчас спрашивают — как ты его вообще сделала, это же так тяжело? Самым тяжелым было слушать эти истории. Послушаю одну и хожу целый день, думаю — ни спать не могу, ничего...»
Алла Зайдман, 1929 г.р. Концлагерь Дора, Тюрингия: «...Нашу улицу перегородили, нам всем нашили на одежду желтые звезды и стали готовить какие-то списки. Однажды снова пришел тот полицейский, который спасал маму, и сказал: «Дети должны уйти». Бабушка обрезала мои кудрявые волосы, повязала мне по-старушечьи платок, и мы с братом ушли в соседнее село за семь километров, жили у бабушкиных учеников. Нас приняли хорошо, кормили, мы работали по хозяйству, как крестьянские дети. Но очень скучали по дому. И вот однажды вечером я не выдержала, решила навестить бабушку и Нэлу. Сейчас, конечно, понимаю, какую глупость совершила. Но тогда мне было так мало лет, что я просто не могла помыслить о плохом. Город встретил меня гнетущей тишиной. Я уже подходила к дому, когда услышала шум толпы. Тут же спряталась в окопчике. А когда услышала, что людская толпа приближается, выглянула оттуда. И увидела огромную колонну людей, которую вели гитлеровцы с автоматами. И в этой толпе — соседка Мария Моисеевна с Нэлой. Я закричала и кинулась к ним. Немцы впихнули меня в строй... Когда людей стали выстраивать у огромной ямы, Мария Моисеевна прошептала нам: «Я скину вас пораньше, падайте в яму и ждите темноты». И когда прозвучали первые выстрелы, она успела нас столкнуть, прежде, чем автоматная очередь достигла нашего края. 77 лет — это целая жизнь. Но и ее недостаточно, чтобы забыть ужас 11-летней девочки, очнувшейся в темноте среди мертвецов, до хрипоты звавшей близких, и не услышавшей ни звука в ответ».
Евгения Кошелевская, 1937 г.р. Пересыльный лагерь в Германии: «В этом лагере, названия я которого, к сожалению, не помню, мы простояли два месяца. Не найдя вновь прибывшим узникам скорого применения, нас оставили жить в теплушках у дороги. Помню, я наблюдала, как в одной стороне лагеря теснились бараки, а в другой — печи. Труба крематория постоянно дымила, издавая сладковатый запах: наши войска приближались, и немцам нужно было «заметать следы», уничтожая заключенных. Папа запрещал мне выходить на улицу, он говорил, что дым от печей едкий и липкий, а мыться нам было негде и нечем... После освобождения вернулись в родную деревню, разрушенную до основания и заросшую крапивой и лебедой. Повсюду, куда не глянь, стояли таблички «МИНЫ», «ПРОХОДА НЕТ, МИНЫ», оставленные нашими солдатами. В деревню приехали саперы, постепенно стали появляться таблички «ПРОХОД — МИН ЗДЕСЬ НЕТ». Помню огромную кучу игрушек, к которой нам запрещено было даже приближаться, внутри каждой игрушки была спрятана мина. Но несмотря на помощь саперов, разминеров, многие жители погибали или оставались калеками, лишались пальцев, рук, ног. Минные поля, оставленные как немцами, так и нашими войсками, делали труд колхозника очень опасным, люди постоянно рисковали стать жертвой подрыва. Уязвимы были и дети, особенно мальчишки, интересовавшиеся каждой железкой и проволочкой... После войны в деревне осталось много неубранных и непогребенных тел, здесь шли сражения. Жители деревни вместе с детьми ходили по полям и окрестным лесам с корзинками и собирали кости. Когда найдешь череп, в корзине быстро заканчивалось свободное место. На краю поля стояла телега с большим ящиком, мы ссыпали туда все найденное и шли опять...»
На предложение поделиться воспоминаниями для книги респонденты Елены Третьяковой реагировали по-разному. Одни говорили, что не рассказывали ничего ни детям, ни внукам, не расскажут и никому другому. Другие, напротив, чувствовали потребность выговориться — «пусть люди обо всем узнают, мы столько лет молчали...».
— И книга воспоминаний «Непионерские лагеря», и арт-проект — это очередное погружение в травму. Казалось бы, столько лет прошло с той войны — зачем людям вновь эмоционально переживать все те ужасы? — Это — напоминание. О том, к чему приводит жестокость и нетерпимость. Я считаю, что люди сейчас жестокие, в том числе, и по отношению к старикам. И дети про войну мало что знают. Именно — чтобы помнили. Чтобы вспоминали стариков не только в День победы. Чтобы память и уважение были постоянно, день за днем. Звонила людям, когда собирала материал — многие одинокие, нищие, забытые. Представьте, они с 1945-го до 1992-го года никому не могли рассказать то, что пережили. Ни детям, ни друзьям. Они всю жизнь жили с этим, носили все это в себе — я не представляю, как они все это выдерживали. — А что в 1992-м изменилось? — Вышел указ Ельцина, и бывших узников концлагерей и гетто приравняли к участникам Великой Отечественной войны. Правда, после этого указа нужно было подтвердить, что они действительно находились в концлагерях — начались многолетние мытарства со сбором документов : нужно было писать запросы в архивы, кто-то ездил в Белоруссию, в Украину, где можно было какие-то документы найти. Кто-то вообще не дожил до этой даты...
В общей сложности, в книгу вошли около сотни историй — кратких, как биографические сведения, и развернутых, как документальные очерки. Одна из них — Григория Шихваргера, нынешнего зампредседателя НСБМУ.
Мертвая
петля Григория Шихваргера
Григорию Шихваргеру 83. Он с готовностью откликнулся на предложение поговорить о проекте «Непионерские лагеря». На встречу приехал с получасовым запасом: пунктуальность — отличительная черта отличника народного просвещения, бывшего директора школы и замначальника горотдела образования. Такая же, как ЗОЖ — каждое утро Григорий Авраамович встает в 5 утра и идет гулять. Ежедневный план — 10 тысяч шагов.
«Моя история — это история практически всех советских людей того времени, — говорит Григорий Шихваргер. — Тех, кто жили в европейской части и были близки к территории, где шли военные действия. Я родился в городе Тульчин Винницкой области. Город, где жил в ссылке Суворов, имел поместье Пестель, куда приезжал Пушкин, который оставил такие строки в своем «Евгении Онегине»: «И над холмами Тульчина, где Витгенштейновы дружины, Днепром подмытые равнины...». Когда была объявлена война, мой отец и старший брат, который только-только получил аттестат, были призваны в армию. Они прошли весь путь, оба остались живы. А мать с тремя мальчишками — 14-ти,12-ти лет и трехлетним мной попыталась эвакуироваться. Но немцы наступали так быстро, что подводы развернули с полдороги обратно. После этого никто не распаковывал домашний скарб — знали, сейчас войдут немцы, будут свои порядки…»
По словам Григория Шихваргера, всех евреев Тульчина собрали и погнали колонной пешком за 30 км от города. Идти было тяжело, особенно старикам и детям — стояла поздняя украинская осень, конец ноября-декабрь, мощеных дорог было мало, ноги увязали в размокшем черноземе. Отставших расстреливали. Пунктом назначения был город Печора на реке Буг. В нем стоял работающий дом отдыха. Его огородили колючей проволокой. И устроили там концлагерь. В народе он получил название «Мертвая петля».
«Смысл — петлю затягивают, и ее не развязать, — говорит Григорий Шихваргер. — Я вам назову цифру — через этот лагерь прошли 40 тысяч человек. Это были жители Молдавии, Белоруссии, румыны и даже немцы. Лагерь — это не тюрьма, в тюрьме есть режим, порядок, питание. В лагере никто не кормил. Юрисдикция лагеря была румынской. Румыны считались более демократичными, чем немцы. Сами они не расстреливали. Но также не кормили и не поили. И люди, которые здесь находились, мечтали, чтобы их лучше убили. Потому что голод — это самое страшное. Он толкает человека на все, на преступления в том числе. Примеры, которые известны из Ленинграда — когда мать хранила мертвого ребенка на улице в мороз, чтобы кормить других детей… В «Мертвой петле» из 40 тысяч в живых осталось 400 человек. А наша семья выжила благодаря моим старшим братьям — они, подростки, время от времени проползали под проволокой за пределы лагеря, им удавалось что-то выпрашивать у деревенских и приносить в лагерь...».
Многое из того, что рассказывает о том времени, Григорий Шихваргер знает с чужих слов — братьев, матери. Личных воспоминаний у мальчишки, который встретил войну трехлеткой, сохранилось не так много: как бомба летит со свистом, и кажется, что она летит именно на тебя; как лучшей игрушкой был кусок доски, который можно было использовать и как санки, и как лыжу; как впервые услышал русскую речь из радиоприемника на танке после освобождения; и впервые взял в руки резиновый мяч — «до сих пор помню ощущение какого-то чуда — яркая вещь, которая может прыгать и отскакивать...». Потому на предложения выступить перед аудиторией Григорий Шихваргер поначалу откликался редко — «чтобы не наговорить не-истину». А потом нашел интервью земляка, который был старше и также прошел через «Мертвую петлю». Фактический материал совпадал полностью.
После этого Григорий Шихваргер стал охотнее принимать участие во встречах, посвященных войне и патриотическому воспитанию. Экспромтом, например, присоединился к уроку патриотизма, который проходил рядом как раз во время нашего разговора — ведущая с мегафоном привела группу школьников в защитного цвета накидках накануне 9 мая к Арке Памяти:
— (Ведущая) Если вы внимательно посмотрите на Арку, вы увидите решетки из-за которых выглядывают лица. Это Арка Памяти тем, кто прошел через лагеря, кто погиб… А игрушки у них были, как вы думаете? — (Дети) Да! — (Ведущая) Конечно, не было! ...Ребята, к нам вышел малолетний узник, спросите, каково это было? — (Григорий Шихваргер) В концлагере было страшно. Это закрытое помещение. Колючая проволока. Когда есть охранники. Когда никто не кормит. Только расстреливают. — (Дети) А чем расстреливали? — (ГШ) Автоматами. — (Дети) А долго вы там были? — (ГШ) Долго, четыре года. — (Дети) Вас не кормили? Без еды можно прожить две недели… А вы как-то добывали еду? — (ГШ) Братья у крестьян из ближайших деревень выпрашивали еду. — (Ведущая) Ребята, что пожелаем? — (Дети) Удачи! Хорошего дня!
Ад,
Рай и Недописанное Возвращение
Сейчас в Новосибирском союзе бывших малолетних узников около 150 человек, когда союз только создавался, в 90-х — было около 300. Григорий Шихваргер не любит округленных цифр, но точнее сказать возможности нет — он не уверен, что смогли найти и объединить всех:
«Самое главное — это люди самых разных национальностей. Потому что, когда говорят об узниках концлагерей, часто ассоциируют их с евреями. Нет — евреев у нас сейчас осталось пять человек, было 10. А в основном это русские, украинцы, прибалты, немцы, в том числе, которые прошли через самые разные лагеря. Многие — через гетто...»
В аннотации к своей выставке — а именно, к той ее части, что называется «Ад. Фашистские концентрационные лагеря» Елена Третьякова приводит такую статистическую информацию: «Во время Второй Мировой войны существовало несколько десятков типов лагерей Третьего рейха. Вот лишь некоторые из них: лагеря военнопленных (Дулаги, Шталаги, Офлаги и т.д.), трудовые лагеря (например, для «восточных рабочих»), «лагеря смерти», созданные для массового уничтожения евреев (Хелмно, Треблинка, Собибор, Майданек, Освенцим, Белжец), собственно концентрационные лагеря (Дахау, Бухенвальд)… Общее количество концентрационных лагерей, их филиалов, тюрем, гетто в оккупированных странах Европы и в самой Германии — 14 033 пункта. По официальным данным ВС РФ, их 18 млн граждан стран Европы, прошедших через лагеря различного назначения, было уничтожено более 11 млн человек».
Людмила Карлова, 1939 г.р. Концлагеря в Германии: «Мама работала на заводе фирмы «Герион», день и ночь стояла у станка по выделке деталей. Работа была каторжная. На груди у всех работников был нашит знак «OST». Мама носила ботинки на толстой деревянной подошве с картонным верхом и спецодежду из стекловолокна. Халат на ней обвисал от худобы. Иногда работницы саботировали: «ломался» инструмент, «не заводился» станок. Мама мучилась от сознания того, что работает на фашистов, а ее муж и три брата сражаются на фронте. Тоогда она еще не знала, что никого из них уже нет в живых. Однажды мама подставила правую руку под резец станка и получила травму. Рану грубо зашили, пальцы руки больше не действовали… В сентябре 1944 нас перевели в лагерь города Нюрнберга. Здесь было больше бараков и истощенных голодом людей. Мама не работала, пока не зажила рука. Затем ей вручили лопату и отправили копать землю. Детей выводили «гулять» на городскую помойку. Мы радовались, когда находили цветные лоскутки и стеклышки — это были наши игрушки...».
НСБМУ появился в Новосибирске в 1994, спустя шесть лет после учреждения в Киеве Международного союза, в который вошли Россия, Украина, Белоруссия, страны Балтии, Болгария. Случилось это с большим запозданием, считает Григорий Шихваргер:
«Тема узников вообще и малолетних узников в частности — была табу для советского времени. И мы все, кто имеет косвенное или прямое отношение, никогда не говорили на эту тему даже между собой, с друзьями, с которыми встречались после войны. Банальный уже пример — судьба нашего земляка, узника Бухенвальда Николая Симакова, которого мы чтим и сделали музей его памяти. После того, как Николай Симаков освободился из концлагеря, он сразу попал в тюрьму в СССР. Отсидел чуть больше года, пока его фамилия не появилась в открытой печати — в немецком журнале, где были перечислены члены международного подполья. Только после этого его освободили. Это была стандартная ситуация. Когда приходили из плена, никто ведь не спрашивал — по каким причинам был плен. Такое было время. Поэтому никакого союза раньше появиться просто не могло. Сталин игнорировал эту сторону. А Европа уже до 60-х годов фактически имела договоры с Германией — поскольку Германия признала себя виновницей, проводились какие-то выплаты...»
Любовь Варганова, 1939 г.р. Концлагерь, Литва: «Осенью 1944 года мы были освобождены. В проверочном пункте нас спросили: «Откуда вы?», затем выдали справку и отправили до Ишима. Кроме это справки у нас с собой ничего не было. В этом же пункте проверки нас снабдили в дорогу продовольственным пайком, хотя нам его и не хватило на весь путь. Приехав домой, сразу отправились в военкомат. Мне к тому времени было уже шесть лет, и я помню тот день не по рассказам матери. За столом сидел фронтовик с увечьями. Я помню, как обращаясь ко мне лично, он наказал: «Деточка, забудь все, что с тобой было до этого дня, и никогда никому не говори, где ты была...»
Ольга Дедюхина, 1937 г.р. Лагеря Польши — спецпоселение под Бердском: «Когда мы только приехали, многие кричали нам вслед: «Фашисты! Предатели», как будто мы были виноваты, чтобы были в немецком плену. Дети меня даже били...»
Валентина Парфенова (Демичева), 1937 г.р. Трудовой концлагерь в Тюрингии: «Когда американцы передавали нас советской стороне, принимающий офицер сказал мне: «А ты, малявка, навсегда забудь, что была в плену и никогда об этом не упоминай». Я тогда не понимала, что он имел в виду и что спас меня».
В предисловии к последней части выставки под названием «Рай. Освобождение» Елена Третьякова пишет: «После освобождения оставшихся в живых узников концлагерей, гетто и мест принудительного заключения началась их репатриация в Советский Союз, и им всем пришлось пройти через сито советских проверочно-фильтрационных лагерей. К лету 1945 года на территории СССР действовало 26 проверочно-фильтрационных лагерей и 43 спецлагеря. На территории Германии и других стран Восточной Европы имелось еще 74 проверочно-фильтрационных лагеря и 22 сборно-пересылочных пункта. Во все лагеря получили доступ представители советской репатриационной комиссии (СРК). Проверка в лагерях освобожденных граждан была возложена на проверочные комиссии представителей НКВД, НКГБ и СМЕРШ… Лиц, вызывавших недоверие, группировали в особые команды и под охраной отправляли в СССР в так называемые «спецпоселения», в Сибирь или в отдаленные северные районы. Если проверочная комиссия считала необходимым, семьи разлучались. И продолжалась жизнь в бараках, подневольное существование и принудительный труд...»
Амалия Матейс, 1929 г.р. Дахау — принудительная высылка в Новосибирск: «Мы были насильно высланы в Новосибирск, и жили абсолютно несвободными. Об Украине можно было забыть, поскольку нам запрещено было покидать границы места своей высылки, Новосибирск, в течение 25 лет. В любую ночь к нам могли прийти сотрудники НКВД и проверить, на месте ли мы. Однажды мне нужно было уехать в поселок Криводановка близ Новосибирска. Я пошла в комендатуру НКВД и написала заявление с просьбой позволить мне выехать всего один раз на один день. Мне отказали… Прошло много лет. Я поехала подлечиться в санаторий. И каково же было мое удивление и отвращение, когда за завтраком в сидящем напротив меня, за моим же столиком, человеке я узнала того самого Жанаурова, который приходил ко мне ночью с проверками, который ставил мне ежемесячно штампы, который подписал отказом мое единственное прошение на однократный выезд. Я тут же вышла из-за стола. Разумеется, он меня не помнил. Но я-то никогда не забуду его лица. Мы поговорили. «Я всего лишь делал свою работу, я не мог поступить иначе».
Последние четыре листа графики «Непионерских лагерей» должны были быть предпоследними. Всего листов задумывалось 20. Пятая часть должна была называться «Возвращение».
«Я планировала посвятить их именно тем людям, которые не прошли проверку в фильтрационном лагере, и были отправлены дальше — уже в наши, советские лагеря, — говорит Елена Третьякова. — И этот момент был для меня самым болезненным, тяжелым. Я решила пока остановиться на теме Освобождения. Но, конечно, эти последние листы мне не дают покоя. И, видимо, я их все-таки сделаю. Потому что трагедия продолжалась. И про это было много историй. Конечно, когда человек сидит в лагере врага — это одно. Когда он сидит уже на своей родине — это другое. И как раз эти люди — самые закрытые, конечно».
Интерес к теме будет расти, считает Елена Третьякова. Ветеранов становится все меньше, патриотический фокус, скорее всего, все больше будет смещаться в сторону детей войны и малолетних узников. Елене уже поступили предложения привезти выставку в Москву — в центр Холокоста и в Салехард. Ну а пока все желающие могут лично погрузиться в атмосферу «Непионерских лагерей» в Томске — выставку продлили еще на месяц, до 30 июня.
Из музейной книги отзывов:
«Огромное спасибо Елене за ее рисунки и за собранные воспоминания. Такие впечатления заставляют ценить жизнь, какой бы тяжелой она ни казалась. Ведь кто-то выжил! Несмотря на такой до тошноты бесчеловечный ужас, с которым пришлось столкнуться. Тошнота, мурашки, слезы и благодарность! Екатерина».
«Все известно о страшном Холокосте, но рисунки сами говорят о том ужасе, который пережили дети и их матери. Забыть нельзя, нельзя допустить повторения тех ужасов. С.Р.»
«Сильно!»
ПОДДЕРЖИ ТВ2!
