Обыкновенное чудо: Евгения Симонова
Главная принцесса российского кино отмечает 60-летие
Для миллионов поклонников советского и российского кино Евгения Симонова – это Маша Попова из фильма «В бой идут одни старики», Катя Снегирева из «Афони» и, конечно же, Принцесса из «Обыкновенного чуда».Работу в кино Евгения Павловна совмещает со службой в театре имени Маяковского, куда она пришла сразу после окончания Театрального училища имени Щукина. Накануне своего 60-летия Евгения Симонова рассказала о «закулисье» своей творческой жизни, где есть и смех, и слезы, и любовь, и о том, какое это счастье – быть актрисой.Главная миссия «стариков»– Этот фильм, в котором я сыграла летчицу Машу Попову, показывают каждый год на майские праздники. Он снимался в 1973-м – уже 43 года прошло с тех пор. Но фильм живет. Почему? Во-первых, там бессмертная тема, вечная, и она будет интересна нам всем, пока будет жить память о подвиге, который совершили люди в Великую Отечественную. Картину снял замечательный и очень талантливый режиссер Леонид Федорович Быков. Она сделана искренне, с огромной любовью и высоким знанием своей профессии. Кино быстро стареет, а фильм «В бой идут одни старики» живет своей жизнью. Новое поколение может уже не узнать актеров: мне в этом году будет 60 лет, на съемках – всего 18. Я думаю, что «опознать» исполнителей главных ролей теперь можно только по группе крови… А для меня этот фильм – мое начало в профессии, а это самое бесценное в жизни. И начало было прекрасным. Быков создал удивительную атмосферу на съемочной площадке, мои партнеры – артисты со всего Советского Союза. Вано Янтбелидзе – грузин, Рустам Сагдуллаев – узбек, было много ребят из Белоруссии. И была поразительная атмосфера любви друг к другу. И сознание того, что, несмотря на молодость, наша миссия очень важна. Это было нашей попыткой отдать хоть сотую часть долга людям, которые воевали в Великую Отечественную войну.Знаки препинания для «Чайки»– Моя профессиональная судьба началась со спектакля «Чайка» по пьесе Чехова. Я была назначена на роль Нины Заречной. Роль безумно сложная. Там есть такая хитрость: первый, второй и третий акт – Нина молодая. И играть ее должна молодая актриса. А между третьим и четвертым актом проходит два года, а для Нины – целая жизнь. И в последнем акте она появляется совсем в другом качестве. И вот там мне смертельно не хватало ни человеческого, ни профессионального опыта… Аркадину играла Татьяна Доронина. И наблюдать за ней на репетиции было фантастически интересно! Есть такая знаменитая сцена в третьем акте, когда Аркадина умоляет Тригорина остаться. Она обращается к любимому, который просит отпустить его, поскольку он влюбился в молодую. И она, стоя на коленях, плача, говорит: «Ты последняя страница в моей жизни, моя радость, мое блаженство. Тебя читать нельзя без восторга!» Так играют в обычных постановках «Чайки». И вот вышла на сцену Татьяна Васильевна. И сказала: «Я не думаю, что так можно удержать мужчину в XXI веке». И вдруг она весь этот текст канонический перевернула с ног на голову. И начала так: «Ты, последняя страница моей жизни! Тебя же читать нельзя! Без восторга…» Она просто переставила знаки препинания. И в итоге Тригорин говорит: «Все – бери меня, увози меня!» Бунт, который подавили– Рядом с Дорониной было невероятно трудно существовать. Когда мы выходили вместе на сцену, я в физическом смысле пыталась удержаться за декорации, за мебель, потому что чувствовала, как меня каким-то потоком уносит к кулисе, и я все время была спиной к зрительному залу в тех сценах, в которых мы играли с Татьяной Васильевной вместе. И была одна такая мучительная сцена – конец третьего акта, после той блестящей сцены с Тригориным. По Чехову Аркадина после нее уходит. Татьяна Васильевна решила, что она в этом месте не будет уходить. И придумала этюд. Я выскакивала из кулисы из-под ложи на сцену, а она стояла рядом с Тригориным. Я видела их и должна была тут же отвернуться, как мне Татьяна Васильевна велела. И я как бы жду, что она уйдет. А потом я снова поворачиваюсь, а она осматривает меня с головы до ног. Потом она брала его за волосы, откидывала его голову, смотрела на его лицо, потом бросала его голову. И в ее взгляде, фигуре, в каждом движении была тоска и сознание того, что любовь и тяга к этому молодому существу сильнее ее чар. Но тем не менее все равно создается впечатление, что в конце концов она победит и Тригорин никуда от нее не денется. Потом она как бы ему меня отдавала. И под гром рукоплесканий уходила в длинный красивый проход. И тут я начинала своим писклявым высоким голосом кричать свой текст. И меня, естественно, никто уже не слушал. Доронина ушла со сцены – и зрители вставали, чтобы идти в буфет, поскольку в зале делать было уже нечего. В какой-то момент я поняла: если я хочу быть артисткой, должна противостоять этому насилию. И придумала, как мне показалось, совершенно феерическую вещь. Я решила, что выскочу из-за кулис, посмотрю, отвернусь и больше не повернусь к ним. И тогда Татьяне Васильевне некому будет вот это все показывать, ведь я не буду на нее смотреть в этот момент. И она несолоно хлебавши уйдет. Я ужасно волновалась, когда настал мой час икс. Я выскочила, отвернулась и стояла так долго, что в зале начался шум, зрители подумали, что возникла какая-то неувязка. А я стояла. И для меня это была вечность. Потом я услышала шаги, и – о ужас! – они не удалялись, а приближались! Доронина подошла ко мне, взяла меня за руку, повернула и дальше сыграла так, как никогда. Там возник еще подтекст: мол, ты со мной еще соревноваться будешь? Потом она меня отшвырнула так, что я практически улетела обратно под ложу. А сама под шквал аплодисментов ушла. Я была повержена, я рыдала, не смогла сыграть четвертый акт – ведь там я должна была плакать, а у меня уже не было слез… И после спектакля, когда я все еще рыдала в кулисе, услышала голос Татьяны Васильевны: «Передайте этой артистке, что плакать надо на сцене!» Но это были те поражения, которые стали настоящей школой выживания. И я бесконечно благодарна судьбе и этой великой русской актрисе. Быть рядом с ней – это счастье и серьезная школа. Каренина и монтировщики– Был у меня такой водораздел в творчестве – в виде моноспектакля «Исповедь Анны» по роману «Анна Каренина». Автор инсценировки – Андрей Эшпай (муж актрисы. – Прим. ред.). В экранизациях романа теряется огромное количество текста, мыслей Анны, самого Толстого. И вот Андрей «вытащил» эти монологи и поставил спектакль. Чистого текста у меня было один час пять минут! Но даже учить его было сплошное наслаждение. Это был спектакль актрисы и двух монтировщиков – потому что декорации были большие. И они со мной выходили на поклон, а зрители шутили: «А, это – Вронский, а это – Каренин». Они крутили круг на сцене, и декорации менялись. В центре оказывался то собор, то карета, а потом появлялось колесо, как на картине да Винчи. Я заходила в него, и оно начинало вращаться в разные стороны. А потом оказывалось, что круг крутится, но меня в нем уже нет. И это было очень красиво – как будто душа Анны ушла не вниз, а вверх…Самое страшное в спектакле – быть одному на сцене. У меня – культ партнера, так меня приучили в Щукинском училище… Поэтому, когда мне после спектакля говорили, как ты там крутишься, я отвечала, что это ерунда. Для меня это было самым легким, потому что я знала, что все уже закончилось. И после этого спектакля у меня были удачи и неудачи, но мне уже ничего не было страшно. Я готова была броситься в любую пропасть. Зритель всегда прав– Разные спектакли принимаются зрителями по-разному. Конечно, ты стремишься к соединению со зрительным залом. И есть спектакли, когда зал вдруг встает в едином порыве в конце действия, и это самое большое счастье. Потому что ты понимаешь, что то, ради чего ты выходишь на сцену, эта связь – она установилась! Бывают спектакли, которые не дотягивают до такого приема, и тогда ты получаешь только то, что заслужил. Но зритель всегда прав. Например, Нину Заречную в «Чайке» я играла плохо. Это было признано всей критикой, после чего я перестала читать критические статьи и не читаю их уже сорок лет – вообще. Это было очень тяжело. Но помню и другое. Я играла в спектакле «В отсутствии любви и смерти» по пьесе Эдварда Радзинского. Изумительная пьеса. И спектакль был, как его сейчас бы назвали, культовый. Я встречала людей, которые рассказывали, как они занимали очередь за билетом с вечера. Билеты тогда продавались два раза в месяц и были страшным дефицитом. Спектакль производил очень сильное впечатление, потому что в конце герой погибал. Однажды я вышла после спектакля, стоят две девочки. Одна вообще не могла говорить от слез, а вторая спросила: «А он что, правда умер?» Я растерялась и говорю: «Ну да…» Она: «И что, нет никакой надежды?» Я тогда получала много писем со всей страны – ведь мы ездили на гастроли, нас сумасшедшим образом принимали везде! Вообще, актеры и режиссеры про театр могут говорить бесконечно. Иногда даже происходит значительное, может быть трагическое, событие в той жизни, которая за стенами театра. И у тебя есть какая-то актерская компания, которая быстро и плотно обсуждает то, что произошло. А потом кто-то: «А как там репетиция? А как сыграл спектакль?» И как-то хоп-хоп – и пошло про театр, про театр, про театр… И это все потому, что театр – это то, чем мы все живем.
