Выживут все
История о прабабушкиных пасхальных оладьях из гнилой картошки и моем прадедушке, которого уже оплакали, а он вернулся с войны
«Деда, ты видел немцев?» – «Как тебя сейчас». Это единственное, что мой прадед Костя, Константин Герасимов, рассказывал любопытным внукам о войне.
Дед был молчаливым, на войне его, 40-летнего отца восьмерых детей, крепко изранило. Да так сильно, что оставшиеся сорок лет жизни он в колхозе, где и женщины пахали до потери сознания, работал «легкотрудником», выполняя подростковую работу, – возил на телеге молоко с колхозной фермы. Сильнее всего пострадали легкие – их прошили пули, половина ребер была переломана. Дед словно прошел через мясорубку. Одно легкое пришлось удалить.
— Бывало, мама колет дрова, а папа сидит на лавке, ей на гармошке играет, — вспоминает отца моя бабушка Соня, ей сейчас 82.
Дом ее родителей в деревне Большесельского района сгорел, в огне сгинули все фото и документы прадеда-гармониста. И даже пенсию он получал не фронтовую, обычную.
И сейчас мы не знаем, в каком звании воевал дед, на каком фронте. Но это не значит, что темой войны у нас пренебрегали или не помнили дедушкиных заслуг. Его портрет в толстой старинной раме прямо при его жизни висел в красном углу избы, под стеклом – две медали. Просто помнили по-крестьянски, по-деревенски. Крепко связывая историю его войны с историей всей семьи Герасимовых. С тем, как выживала без него в войну моя прабабушка Шура с восьмью детьми. Как ходила она за 60 км с саночками в Ярославль – просить милостыню, «помирушки», как их называет моя бабушка. Как скрепя сердце отдавала малолетних дочерей в няньки за еду, несмотря на их слезы и мольбы забрать домой. Лишь бы выжить, лишь бы прокормить семью без мужа.
— Есть хотелось страшно и постоянно. Луковица, испеченная в золе, тогда была слаще пряника. Пока гуляешь, пол-лужка сжуешь, как заяц. Страшная вещь – чибрики, оладьи из гнилой картошки. В весеннем поле ищешь невыбранную мерзлую картошку. А мама делает оладьи – на Пасху напекла как-то целый стол. В лапту играешь, забежишь домой, стащишь парочку и вроде сыт, — вспоминает бабушка Соня. Не с тех ли голодных лет она так любит сладости и чай, который пьет по семь-восемь чашек за раз.
…Прадеда забрали на фронт не сразу, в сорок втором. Все же в годах, да и многодетный, шестеро по лавкам. А в сорок третьем прабабушка родила – и сразу двойню. Деревенский фельдшер утешал будущую мать – военное время, шестеро детей, муж на фронте: «Не плачь, Шура, из двойни один точно не выживет». Обе девочки – Вера и Надежда – выжили. Но были из всех Герасимовых самыми маленькими, словно так и не добрали сил для роста.
В сорок третьем пришли одна за другой шесть похоронок на братьев прабабушки. Потом похоронка на мужа. Как жить дальше? Совсем перестала улыбка появляться на ее лице. А какой веселой Шура Сергеева была в молодости! И гордой была: прадедушка-гармонист, первый парень на деревне, модник, любимец женщин, добивался ее не один год. Думал легко завоевать благосклонность: что ей ломаться – сироте, дочери кулака. Обычная история: отец ее – мясник, значит, кулак, мироед. Родителей угнали в Казахстан еще в 20-е. Она лишь чудом избежала ссылки, в 18 лет ее посчитали отделившейся от семьи отца.
В деревне знали историю Шуры, жила она «за ради Христа» по соседям, донашивая старье. Но на ухаживания Кости ответила лишь на третий год, когда поняла – это серьезно. Породнились люди с круглыми деревенскими фамилиями: Герасимовы и Сергеевы. Начали рожать красивых детей.
Прадед, стремясь заработать денег для большой семьи (колхозникам деньги не полагались), устроился в Ярославль на мельницу. Дома он подрабатывал на довоенных деревенских вечеринках – беседах, где без гармониста просто никак. Герасимовы только-только начали налаживать жизнь, купили пол- избы.
И вот теперь похоронка. Опускались руки, не видно было просвета. Много позже прабабушка говорила так: «Как я только не рехнулась. Видишь как: я горе допускала до верхней пуговицы рубашки. К душе не подпускала». Жила только ради детей. Ради детей, обливаясь слезами, ела по яйцу в день, когда чуть не слегла от истощения. Тогда фельдшер строго приказал: «Не хочешь осиротить восьмерых – яйцо в день». Пряталась и ела.
Подняла всех, ни одного не потеряла. Она была сильная и крепкая, моя прабабушка. Однажды по деревне прошла скарлатина, которая пленками забивает детям горло. Шура в ночь взвалила задыхающуюся дочь Марию на спину, 15 кило- метров бежала в Большое Село к врачу. У соседки, которая побоялась в ночь отправляться в путь (из лесу выходили волки), девочка на утро скончалась. А прабабушка дочь спасла. И все военные годы она как вол работала в колхозе, с утра до ночи – за мешок муки, за дрова.
Дальше история нашей семьи сделала финт, который кажется киношной выдумкой. В сорок пятом одно за другим приходят в деревню прабабушке два письма, написанные незнакомой рукой: «Отец ваш жив, только очень сильно ранен».
Семья не поверила: думалось, кто-то утешает их или зло шутит, внушает ложные надежды. И, наконец, родной почерк и фото. Прадед был изранен весь, обе ноги перебиты, сильно повреждены легкие, не действовала правая рука. Он долго лежал без памяти. И домой вернуться смог лишь в 1947 году.
— Мы в августе щипали лен – льняные стебли не срезали серпом, а вытаскивали из земли, «выщипывали» руками. И кто-то из соседских ребятишек прибежал: «Ваш папка идет». Мы чуть с ума не сошли. Принес нам по магазинному яблоку, я в свои десять лет ничего вкуснее не ела, — рассказывает бабушка Соня.
Уж тогда Герасимовы зажили: посеяли весной горох, по осени семь мешков намолотили – на суп, на кашу. Только с отцом начали и картошку сажать, разжились семенами. Колхоз разрешал ночью сено косить – всей семьей косили, в Ярославль везли продавать. Первые резиновые сапоги – красные, в школу – купил моей бабушке отец. До этого ходила она в деревянных колодках.
Страшный опыт выживания в голодной деревне с восемью детьми у прабабушки откликнулся так: она отказывалась сидеть с внуками, которых у нее было 16. Три месяца тогда давали роженице для восстановления, а потом как хочешь – хоть няньку бери, хоть в поле с собой тащи, хоть одного дома оставляй. Ни одного внука прабабушка не взяла на воспитание, и с моей мамой сидела бабушка по отцовской линии.
Прожили Герасимовы вдвоем до глубокой старости. Прадеда я не застала, прабабушку помню хорошо. От ее грозного нрава, который помог выжить большой семье в столь страшное время, не осталось и следа. Пела правнукам песни, рассказывала стихи. «Колокольчики мои, цветики степные», исполняемые прабабушкиным дрожащим фальцетом, легко воскресают в моей душе. Мы помним тебя, баба Шура, хранительница семьи.
