«Общее горе сближало людей»: Ветеран Анна Четвёркина – о том, как во время войны люди выживали в бараках
Наша газета часто рассказывает о том, как Победа ковалась на фронте и в тылу. Но люди не только воевали и работали, а ещё жили в тех непростых бытовых условиях, в которых оказалась население страны. О том, как выживали зеленодольцы во время Великой Отечественной войны, – потрясающий до глубины души рассказ Анны Алексеевны ЧЕТВЁРКИНОЙ.
Раннее-раннее утро, и громкий голос мамы: «Дети, вставайте, война закончилась!». Я сплю вместе с сестрой и братьями на полу в одном из классов школы №4: ночью мы помогали маме отапливать школу. К печкам каждого класса носили берёзовые поленья, сдирали с них бересту для розжига. Дрова, заготавливаемые учителями, были тяжёлые, сырые, как же трудно было заставить их разгореться! До сих пор перед глазами эти «плачущие» поленья.
Выбегаем на улицу, а там уже много народу: все обнимаются, ликуют, кто-то рыдает... Война закончилась. Настало время надежд и ожиданий.
Я жила в двухэтажном бараке рядом со школой №4. В 1941-м почти все наши отцы ушли на фронт, и уже с осени стали приходить первые похоронки. В них не хотели верить, каждый надеялся, что, может, это ошибка. Ведь война, всякое бывает...
Эта вера помогала людям жить и надеяться. Мой отец тоже пропал без вести. Я не запомнила его лица, но тоска по родному человеку рисовала тысячу разных вариантов встречи с ним. Очень хотелось бы знать, где, в какой земле упокоился его прах. Не я одна, все соседские дети надеялись и мечтали о такой встрече.
Барака давно нет, на его месте сейчас пяти-этажный дом, в котором некогда располагалась женская консультация. Это было многосемейное общежитие фанерного завода №3: два этажа, два коридора с выходами в оба конца, 28 комнат, ни воды, ни света, печное отопление и общий туалет. Все жильцы – приезжие из русских и татарских деревень, все многодетные, детей – около сотни.
Наши матери почти все были малограмотными. Двери комнат запирались изнутри коваными крючками, а чаще – нараспах, замки висели только на сундуках, да на тумбовых столах, где хранились продукты. Утварь была настолько бедной, что хозяйки постоянно заимствовали друг у друга сковороды с кастрюлями. Абсолютно все семьи были одинаково бедными, но жили дружно, особенно во время войны – общее горе сближало людей.
Первая ласточка: пришёл с фронта Фёдор Синичкин, живший на первом этаже во второй комнате. Он недавно поселился в нашем бараке с молодой женой и сыном. Прежнего хозяина этой комнаты репрессировали. Все сбежались – и взрослые, и дети. Взглянув на прибывшего с войны дядю Федю, я спряталась за мамину юбку: передо мной стоял человек с безвольно повисшей рукой и обезображенным шрамами лицом. Мы и после боялись с ним встречаться.
Были в бараке и праздники: к примеру, свадьба в 27-ой комнате у Гришаниных. Дядя Филя Гришанин работал милиционером, мы его слушались беспрекословно. Это у него женится сын Николай, который через три дня уйдёт на фронт, вслед за ним и второй сын Александр, оба не вернутся...
Помню, как тётя Устя Семахина из 11-ой комнаты и моя мама сидят и плачут, обнимая «шубняки» своих мужей, собираясь ехать за Волгу, чтобы обменять их на картошку.
О-о, этот незабываемый запах картошки, пожаренной на олифе! А казеиновые лепёшки, которые готовили все по одному рецепту. В небольшом количестве воды варили картофельные очистки, их выкидывали, а казеином, которым на заводе клеили фанеру, как манкой заправляли «бульон», он становился густым и из такого своеобразного теста наши мамы формировали лепёшки, которые пекли. Получалось вполне съедобно.
А ещё помню свою бабушку, которая пила заваренный на какой-то траве кипяток вприкуску с хвостом солёной рыбы.
Самое тяжёлое, о чём не хочется вспоминать, это зимы. Ведь к голоду прибавлялся холод, а морозы в те времена были свирепыми. Помню, когда мы прибегали с улицы, мама тут же хваталась за таз, бежала за снегом и оттирала нам ноги, руки, обмороженные лица.
Совсем другое дело – лето. Это луга перед Волгой, дикий лук, щавель, коновник, ежевика, ягоды, орехи, грибы, черёмуха, рябина и цветы! Таскали их в дом целыми охапками – хотелось, чтобы в доме была красота. Сколько было в лесу крупных голубых колокольчиков, увы, мы их варварски изничтожали.
Да, хотелось красоты. Вспоминаю, как горела библиотека и нам в руки попала большая книга с картинками и портретами, вероятно, Третьяковской галереи. Мы разделили «добычу» на листочки, и из них каждый делал в земле так называемые «секретики». Технология простая: находишь укромное место, копаешь ямку, на дно кладёшь пластину шпона, на него – картинку или портрет, закрываешь это стеклом, засыпаешь песком, затем опять шпон и так в несколько рядов. Для конспирации «секретик» заваливали камешками или травой.
Как же интересно было, особенно когда у тебя кошки скребли на душе, пойти к этому месту и разведя в стороны пальчиками песок, увидеть в земле прекрасное лицо или красивую картинку! Вот такой в моём детстве был телевизор.
А разве можно забыть первую встречу с обыкновенным маленьким резиновым мячом. До этого мы знали только скатанные из шерсти коров, от которых, играя в лапту, получали синяки из-за их тяжести. А этот жёлтый, красивый, подпрыгивает – настоящее чудо! Мячик привёз в подарок кто-то с фронта Рае Вафиной из десятой комнаты – моей первой подружке. Она была доброй девочкой и всем разрешала с ним поиграть.
А ещё вспоминается детский страх, боязнь остаться в комнате одной. Это оттого, что не только дети, но и взрослые постоянно рассказывали о каких-то чертях, оборотнях, ведьмах, колдунах. Так правдиво рассказывали, что становилось страшно. Нас пугал даже непонятный синий свет в одном из окон «полукамушек».
Не хочется вспоминать об антисанитарии в бараке, о чесотке на наших руках. Во время войны у нас не было ни одной собаки, ни одной кошки – кормить их было нечем. Не водились даже тараканы, так как не было крошек, которыми они питаются.
Зато много было клопов, блох и вшей. Помню, как мама стригла наголо мою покрытую болячками голову, а братья держали меня, чтобы я не вырвалась. Потом она достала из сундука белый головной платок и, накрыв им голову, завязала вокруг шеи тугим узлом. В таком виде я пришла в школу. Я боялась, что меня будут дразнить, а на меня и внимания никто не обратил: явление было не в диковинку.
Не было мыла: золу из печек женщины заливали водой, настаивали её и этим «моечным средством» стирали бельё. А когда шёл дождь, то вокруг барака сразу же появлялись тазы, вёдра и корыта для сбора мягкой дождевой воды.
Наша семья в то страшное время убавилась на два человека: сначала умерла сестра Лена, 1940 года рождения, за ней – брат Толя, который был старше Леночки на два года. Нас, детей, осталось пятеро. Похорон не помню, на вопрос где они, мама тихо отвечала: «Их Бог на небо забрал, им там будет лучше, чем здесь».
Дети из соседних бараков. 1938 г
А как радовались наши мамы, когда появились керогазы. Как просто стало вскипятить чай, не разжигая печь или самовар! Но вместе с керогазами, которые взрывались или от неисправности, или потому, что с ними не могли обращаться, в нашу жизнь пришли пожары. Трудно даже описать, как часто горел наш барак! Постоянная картина: мама открывает окна (они были большими, двустворчатыми), выкидывает одно большое одеяло с полатей, где мы обычно спали, а затем выпрыгивали и мы сами, и ждали, когда потушат огонь.
С сожалением вспоминаю свои обиды на маму за то, что то немногое, что она могла приобрести, отдавала старшей сестре, а мне доставались обноски.
Первый класс, 1942 год: первая учительница Серафима Ермолаева. Помню, ходили мы с ней в лес собирать пастушью сумку для госпиталя. Самых непослушных Серафима Алексеевна отправляла на несколько дней в другой первый класс – к Нине Александровне Горбуновой на исправление, а та ей. Вот такая мера наказания.
В большие перемены нас кормили, давали кусок хлеба и суп. А в канун Нового года был настоящий праздник – угощали длинными, в красной обёртке, сосательными конфетами из Америки. И какое же это было счастье растворять во рту заморский деликатес!
Похоронки всё продолжали идти. Вот уже оплакали Ермолаева, Ибрагимова, Семахина, Нуруллина, Алексанина, моего отца Мулюшкина... Очень жаль, что не могу вспомнить фамилии всех остальных.
Наш барак: дом №24/11 по ул.Энгельса. Из окна второго этажа в объектив фотокамеры смотрит семья Гришаниных. Начало 50-х
Нельзя забыть и тех простых женщин, переживших в бараке войну. Трудно сейчас даже представить, как смогли они это вынести на своих плечах! Сколько в них было доброты, понимания, сострадания и силы духа – хватило бы на всех, оставшихся после них!
Как жаль, что нет моего барака. Если бы он стоял, то на его стене можно было бы прибить табличку и золотыми буквами на ней выбить фамилии всех его обитателей – не вернувшихся и выживших...
