ЕВГЕНИЙ БУЛДАКОВ: СЕРГЕЙ АРЦИБАШЕВ УЧИЛ НАС ОТНОСИТЬСЯ К СЦЕНЕ, КАК К МЕСТУ ИСПОВЕДАЛЬНОМУ
Редкий для сегодняшнего театра случай: те, кто хотя бы раз видел насцене Евгения Булдакова, вряд ли уже смогут его забыть. В арсенале уникального артиста Театра на Покровке – сплошь центральные роли. И не важно, играет ли он Гамлета или Чацкого, Городничего или Хлестакова, солженицовского Ивана Денисовича или Леонидика в «Моем бедном Марате» – созданные образы получаются сочными, яркими, ироничными. Наблюдать за Булдаковым из зала – изысканное удовольствие для театрального гурмана: актер никогда не повторяется. И с каждым сыгранным спектаклем образы, им создаваемые, становятся все объемней и глубже.
– Евгений, этот театральный сезон и нынешний год для вас- юбилейный во многих отношениях. Вы только что отметили свое пятидесятилетие. Вы собираетесь отмечать тридцатилетие театра, в котором работаете – тоже юбилей – уже двадцать пять лет. Наконец, в этом году Театр на Покровке отметит семидесятилетие со дня рождения своего основателя Сергея Николаевича Арцибашева, пригласившего вас в труппу. Самое время – подводить итоги. Вы довольны тем, как складывается ваша творческая жизнь?
– В данный момент – доволен. Хотя были разные времена, разные периоды, в том числе и периоды неудач.
– Ваши поклонники недоумевают, как вы в далеком 1995 году, еще будучи студентом театрального училища в Нижнем Новгороде, оказались в труппе гремевшего в то время в Москве Театра на Покровке?
– Для меня самого эта история несколько загадочная: мы познакомились на фестивале в Ростове-на -Дону. Сергей Арцибашев пришел ко мне на дипломный спектакль по Войновичу, где я играл главную роль. Я тогда понятия не имел, кто он такой. А на следующий день меня уже пригласили на встречу с художественным руководителем столичного Театра на Покровке. Это было совершенно неожиданно, причем я ведь пришел к нему в гостиничный номер. Там сидели Сергей Николаевич и актриса театра Елена Стародуб. Арцибашев сказал, что я ему понравился, что ему нужен артист такого типа и попросил почитать стихи. А потом попросил этими же стихами признаться в любви сидящей напротив актрисе, затем этими же стихами выразить свою ненависть к ней. А потом начать исподволь ее соблазнять, только так, чтобы окружающие этого не замечали. Для меня это был настоящий экзамен: я как мог соблазнял, ненавидел, признавался в любви. А они искренне смеялись: подозреваю, что соблазнение у меня получалось особенно неловко. Потом я танцевал прямо в номере чечетку, пел и делал массу других неожиданных вещей.
Арцибашев ошарашил меня тем, что предложил доучиваться и раз в месяц приезжать в Москву репетировать… Хлестакова в «Ревизоре». Театр оплачивал мне командировочные, проезд. А я понимая, что моя жизнь теперь уже на многие годы определена, воспринимая все это , как невероятное приключение, окрылено смотрел в будущее: слух о Театре на Покровке, гремевшем в те годы в Москве, дошел уже и до Нижнего Новгорода.
– Как вас встретила столица, после Нижнего? Как вы восприняли ее габариты, как вписались в ее ритм?
– Сложно. Я бродил по улочкам Москвы и видел совершенно другие лица, по-другому заряженные, что ли. Я ощущал совершенно другой темп жизни, более жесткий. Я ощущал постоянный настрой на работу. Нет, провинция давала гораздо более домашнее ощущение…
Любопытно, что в то время я жил, непосредственно в здании театра. Уходили артисты домой, как правило, в 22 часа, а я накрывал себе диванчик и спал. К 10 утра приходили на работу все службы, и я всех встречал, уже прибравшись. Но все знают, что Сергей Николаевич мог работать сутками, он этим делом болел. И он хотел, чтобы его артисты жили также, как он. Поэтому в театре мог засидеться в здании до полуночи или вообще заночевать в своем кабинете. И я зачастую сталкивался со следующей ситуацией: я собирался заснуть, а он мог зайти ко мне и предложить «пойти порепетировать». И мы шли репетировать.
– Как же это похоже на Сергея Александровича! Его друзья его именно таким и знали. А чем, с вашей точки зрения, творческий почерк Арцибашева, его метода вас поражала или удивляла? Чем он для вас отличался от других режиссеров?
– Конечно, школа Сергей Арцибашева для меня – самая главная актерская школа . До этого мне посчастливилось в училище обучаться у Василия Федоровича Богомазова, руководителя нашего курса, который много в нас вложил. Но откровенно говоря, я приехал из училища очень еще сырым артистом. Был как белый лист. Потому что училище было даже еще и не началом профессии, а сродни поднесению карандаша к бумаге. А уже когда я пришел к Арцибашеву, тут уже начал этим карандашом что-то писать.
Сколько же этих строчек было записано по ролям. Арцибашев уделял мне очень много времени. И он нас, своих артистов, учил главному: сцена – это исповедальное место. Вот Станиславский требовал, выходя на сцену, снимать калоши. А Арцибашев, напротив, просил их не снимать, а заходить такими, какими мы были. Потому что в исповедальном месте – на сцене – ты должен был делиться со зрителями теми сегодняшними мыслями, проблемами, вопросами, которые мучали тебя в тот момент. И если у тебя действительно было что сказать, было что-то больное, тогда текстом автора ты мог по живому рассказать и партнеру и зрителю, и Богу об этом.
Причем, Арцибашев считал, что есть вещи , которые можно рассказать только со сцены, что ими, порой нельзя поделиться ни со знакомыми, ни даже с друзьями. Помните, у Гамлета? «В моей голове столько мыслей, что лучше б моя мать не рожала меня». Именно этими мыслями он и просил делиться со сцены со зрителями, с партнером, с Богом.
– Да, не слабый диалог предлагал вам Сергей Николаевич вести… И что, получалось?
– Мы пытались это делать, насколько могли. Потому что это ведь одна из самых важных для артиста вещей. Арцибашеву вообще были не столь важны мизансцены, сколь личность артиста. Он говорил: «Мне важно, чтобы возникали «твои вопросы», которые открывают тебя, как человека».
– А что в момент диалога с Богом на сцене артисту приходят какие-то ответы, как они порой, приходят православному человеку в молитве?
– Если диалог честный, то да – это иногда происходит. Это называется «откровение». Когда происходит резонанс со зрительным залом и со Вселенной, если хотите, то ты сам, вдруг, какие-то вещи начинаешь понимать. И удивляешься тому, откуда это внутри родилось. Это однозначно – не мозговое подключение, потому что подобное «берется» только сердцем, в такие моменты душа начинает трудиться.
– А вам не страшно проживать судьбы других людей на сцене? Не боитесь, что потом они начинают каким-то образом влиять на вашу собственную жизнь?
– Конечно, так или иначе влияет. И умирать на сцене приходилось, но это ведь – моя работа. Вот в «Гамлете» я уходил в какую-то затемненную нишу, и этот момент ухода «туда» был иногда жутковат. Но я же – артист: мне жутко, но я получаю удовольствие от того, что мне страшно.
– Да, это какая-то особая психика. Как у Гафта в стихах: «Что за профессия такая?.. Убит – и кланяюсь в конце».
– Именно. Когда артист стоит на краю, он понимает, что что-то случилось, что-то особое возникло, хотя внешне ничего не поменялось. Но от артиста что-то такое неожиданно идет в зал, из зала возвращается. Эта вибрация, очень трудно формулируемая словами, – и есть то самое актерское счастье. Ведь что такое чудо искусства? Это когда я рассказываю со сцены историю, она не моя, и не зрителей, но я настолько к ней подключаюсь, что это настоящее переживание переходит в публику, мы существуем вместе в резонансе. И в этот момент души начинают слышать друг друга.
– А какой спектакль в вашей богатейшей сценической биографии был самым трудным и знаковым?
– Пожалуй, «Гамлет». Наш спектакль очень отличался от других, потому что, если помните, у нас на сцене было два Гамлета – молодой и мудрый. Молодого играл я. Это был Гамлет, который еще мечется и не пришел к какому-то определенному решению. А потом они менялись и выходил уже зрелый Гамлет , который глубоко размышлял и философствовал (его играл Сергей Арцибашев). Мой Гамлет – был, скорее, исполнителем этого решения. Хотя я бы сейчас с удовольствием примерил на себя и философскую часть спектакля, потому что мне уже есть что сказать.
– Сразу возникает невольный вопрос, каким в этом спектакле Сергей Арцибашев был партнером? Не тянул одеяло на себя?
– Он никогда не тянул одеяло на себя. Это – большая редкость, он был максимально внимателен к партнеру. Многие в нашем театре уже ушли из жизни, но есть несколько артистов, которые сейчас на этом же уровне работают– это Валера Ненашев, Наташа Гребенкина, Татьяна Швыдкова, еще могу назвать несколько человек – они все ученики Сергея Николаевича и стояли у истоков создания театра. Мне с ними не надо долго договариваться. Арцибашев был очень внимательный: помимо того, что он был артистом, он же еще был и режиссером спектакля. Мне все время хотелось ему соответствовать, я пытался ловить любое изменение, интонацию, слово. И когда уже случалась свобода, (а она случается спектаклю к двадцатому), то вот тогда уже шла настоящая игра. И тогда мы работали глаз в глаз, помимо текста возникал уже какой-то свой диалог. Особенно я это чувствовал на примере пары Городничий – Хлестаков. Или Людовик XIV – Мольер. Мольер – маститый гениальный актер и драматург, а Людовик – Король- солнце. По аналогии: Арцибашев – художественный руководитель театра, а я – его артист. Но в «Кабале святош» мы поменялись местами и здесь была своя вкусная игра.
– Какой самый ценный «волшебный пендель» вы получили от этого режиссера?
– На комплименты он был скуп, а вот пинков было много. Мой «волшебный пендель» выглядел так: мы играли премьеру «Кабалы святош» в Марселе. Французские артисты играли окружение Мольера, я играл Людовика XIV. И никак у меня этот Людовик не получался властным и свободным. Но на одной репетиции вроде получилось и Арцибашев сказал: «Вот, вот оно, молодец, запомни это!» Но на следующий день на прогонея снова почувствовал себя не в своей тарелке. Арцибашев выскочил из зала на сцену совершенно разъяренный и заорал: «Я убью тебя!!!» Я вжался в кресло, будучи уверен, что он меня сейчас точно прикончит. Хотя позже, вспоминая эту историю, я пришел к мысли, что он тогда все-таки талантливо сыграл эту ярость. Вот это и был тот самый волшебный пендель.
– Я видела вас и в комедийных ролях, и в драматических, и не могу определиться, какие мне больше нравятся. А вы-то себя больше ощущаете комиком или трагиком?
– Мне доставались разные роли – и те, и другие. Но если говорить о любимой, то это – Чацкий. Я ее уже не играю. Хотя за неделю до своего пятидесятилетия получилось так, что я снова сыграл Чацкого. Это был подарок! Я опять почувствовал себя в этой роли, и признался себе, что я все таки-неплохой артист.
– А каков он, ваш Чацкий?
– Это история о человеке, и о любви. Арцибашев, репетируя, сказал мне: «Все клади на то, что «она меня не любит». И это были – золотые слова, мне больше ничего и не надо было, я на это поставил, и все случилось. Сергей Николаевич вообще умел сформулировать НЕЧТО, подарить «формулу полета». У меня все сработало с этой его формулой.
Так бывало неоднократно. Перед премьерой, когда спектакль еще по сути не родился, а уже надо выходить на сцену, Сергей Николаевич бывало собирал всех и в нескольких словах говорил, чем нам сегодня жить на сцене – и все оживало! Ведь что такое гениальный режиссер? Он способен помимо слов что-то такое в тебя закинуть, заложить, – что все начинает в артисте вибрировать, работать и складываться.
Арцибашева не устраивало, что артист играет то, что может. Он вытаскивал из артиста то, что тот в себе даже и не предполагал. И говорил, что у артиста есть громадная амплитуда – есть и самое ужасное, чего он в себе не подозревает, и самое высокое, до чего сложно дотянуться. И в «Гамлете» он сам поднимался до этой вершины, и в артистов закладывал эту амплитуду. И пусть ни на премьере, ни на пятом спектакле еще не получается, – но потом этот росток начинает расти. У меня с любой ролью, которую он делал, происходил рост. И не потому что я – такой, а потому что что столько было заложено: сегодня на репетиции так играй, завтра делай по другому, каждый раз по новому – объем невероятный. Разумеется, это сопровождалось актерскими расстройствами, истериками по ночам в подушку, из-за того что «я – бездарность». Но Арцибашев считал, что если артист не прошел через этап мучений, если не покарабкался по этому туннелю, – роль получится, но ростка, который потом будет расти, не будет. И именно это я понял, когда недавно и играл Чацкого и вдруг увидел: «Боже мой, а оно все растет и растет!»
Тот же и Хлестаков, которого я его играл в течении двадцати лет! И эта роль каждый раз подбрасывала мне какие то чудеса.
– У меня было несколько театральных потрясений в жизни. Потрясение от Театра на Покровке – это «Мой бедный Марат».
– Да, это не могло не нравится. Режиссер закладывал в этот спектакль очень человеческие вещи. А для меня сильнейшим потрясением стали поставленные им «Сцены из супружеской жизни». Я вдруг понял: театр должен быть вот таким. После первого акта я вышел и меня трясло. Я такого раньше не ощущал: вроде здоров, но все крутится в голове, в сердца , в душе… А заснуть потом дома не мог, все думал, как живут эти люди. Думал, что семья должна быть другой, и вопросы вставали один за другим – те самые,которые и закладывал Сергей Николаевич. Потом «шеф» (как часто мы называли его между собой) нам рассказал, что после этого спектакля к нему приходили люди, и говорили, что они поменяли жизнь: кто-то сошелся, кто-то разошелся, пытаясь что-то улучшить в своей жизни. Но поменяли они жизнь благодаря спектаклю. Арцибашев понимал, что в этом и заключается сила воздействия искусства.
– А потом на Покровку пришел Геннадий Шапошников, который в какой-то степени был единомышленником Сергея Николаевича. Он поставил в том числе и «Один день Ивана Денисовича», где вы сыграли главную роль Шухова. Насколько сложно было работать в спектакле по прозе Солженицына?
– Там все Геннадий Викторович очень точно выстроил, но мы не так много раз сыграли этот спектакль, и он для меня пока – загадка. Надеюсь, я со временем ее для себя разрешу. Пока же я думаю над этим, мне важно в этой работе найти самого себя, мне этот спектакль очень дорог, я хочу чтобы этот поиск продолжался. И чтобы на эту вещь зритель быходил: это – память, а без нее куда мы пойдем?
– Вы ощущаете в Шапошникове тот же самый дух, который был в Арцибашеве? Или это совершенно иной, самобытный художник, который ведет в другую, но не менее, интересную сторону?
– Нет конечно, он совершенно другой режиссер, у него свои взгляды, что очень хорошо. Режиссеры не должны повторять друг друга. Но общее есть – Геннадий Викторович тоже воспитан на русской классике, и ему дорог классический театр, в отличие от многих театральных веяний. И это очень по сердцу нам. Он ничего не поломал, он продолжает линию Сергея Николаевича, но со своим взглядом, что естественно.
– Вы ведь к пятидесятилетию тоже попробовали и себя в качестве режиссера, поставив музыкальный семейный спектакль «Конек-Горбунок». Зрители его очень хвалят и рекомендуют. Что это за зигзаг такой случился на вашем творческом пути?
– Спасибо Геннадию Викторовичу и Ольге Юрьевне Пепеляевой – директору нашего театру, за предложение сделать эту сказку. Очень люблю это произведение, тем более, что по маме я сам – Ершов. Мои родители были творческими людьми, хотя к театру отношения прямого не имели.
Отец работал в народном цирке Нижнего Новгорода, по молодости был акробатом, а потом перешел в акробатическую клоунаду. Они много ездили на гастроли, давали новогодние представления. Но когда моего молодого папу пригласили работать в Москву в цирк на Вернадского, он отказался: у него в тот период должен был родиться сын. И это был я. Папа не поехал ради меня.
Я обязан отцу многим, но именно в профессии отец преподал мне один очень бесценный урок. Мне было лет семь, я смотрел очередное цирковое представление в зале, папа сделал трюк – сальто с подкидной доски. Приземлился. Сел, положил ногу на ногу, засмеялся и начал на ноге играть как на балалайке. Через десять секунд вышли люди и унесли его со сцены. На следующий день мы с мамой посетили больницу, где лежал отец – у него был открытый перелом. И теперь, когда у меня случаются какие-то неприятности – заболел, или больно, я всегда вспоминаю актерский подвиг моего отца. И мне становится неловко за мои слабости. Ну, а сцена лечит – это всем известно.
Что касается сказки «Конек-Горбунок»…В моем детстве была настольная раскрашенная книжка, я хорошо помню эти картинки. Весь текст произношу я сам, хотя в спектакле есть и голос за кадром (Оля Богомазова). Мне в постановке помогает жена – актриса Юлия Гусева. Она выступает то Братом, где-то Жар-птицей, то Царевной. Без нее спектакль я не представляю, и когда зрители потом говорят о нем, они хвалят, прежде всего, Юлю. Она – красива, она в спектакле танцует степ, разговор ведет с помощью пластики рук (Юлядавно и профессионально занимается индийским танцем). Все это изумительно красиво.
К тому же мне всегда хотелось к пятидесятилетию сделать что-то музыкальное. Потому что начало моего собственного пути было связано срок—группой, я сочинял песни, мы пели, выступали. И если бы ни армия, то может быть, моя судьба сложилась бы в музыке. А в спектакле все это волшебным образом соединилось. Со мной там работает еще и замечательный саксофонист Дмитрий Сарасек.
Так что спасибо театру,что мне позволили этот спектакль здесь, на Покровке сыграть. Это для меня самый большой подарок к пятидесятилетию.
– Так чем же для вас в итоге стал Театр на Покровке, в котором вы проработали четверть века – домом, а может быть, храмом?
– Всем. В далеком 1995 году 14 сентября мы открывали новый сезон на день рождения Сергея Арцибашева очередным капустником. Тосты, застолья, шутки… Уже тогда я увидел, что Арцибашев строил Театр – дом, Театр – храм. Это не просто слова. Потому что тогда артисты, не занятые в спектакле, выполняли многие функции в театре, включая функцию гардеробщиков. И фраза «Театр начинается с вешалки» у нас была реализована на деле. И не потому, что было жалко денег на гардеробщика. Наш театр начинался с вешалки, и поэтому в нашем доме не было склок, никто никому стекла в пуанты не подкладывал. Каждый готов был помочь и, что самое главное, каждый был способен воспринять эту помощь. Если мне кто-то из мэтров – Геннадий Фролович Чулков или Володя Стукалов (Лауреаты Государственной Премии. – прим. авт.), или Олег Пащенко, или братья Яцуки, или Юрий Лахин, или Игорь Битюцкий мне что-то подсказывали, то я им в рот смотрел. К сожалению, этих моих дорогих партнеров уже нет в живых. А вот к Валере Ненашеву (Лауреат Государственной Премии России. – прим. авт.) я до сих пор обращаюсь за советоми считаю, что он больше всех понимает в нашей профессии. И итак было всегда: Арцибашев ведь случайных людей в труппу не брал.
– Ощущение такое, что вы к Арцибашеву относились, как ко второму отцу?
– Судите сами. 14 сентября 1995 года после праздника открытия сезона я узнал, что скончался мой отец. Убитый горем я поехал на похороны, вернулся и перестал понимать, что я делаю в Москве, и действительно ли это – моя профессия. Мне было невероятно тяжело. Я решил, что мне лучше всего поехать домой, и пришел к Арцибашевусо словами: «Я не готов к московской жизни, отпустите меня, пожалуйста»
Обычно мастер никогда не держал артистов: не нравится – уходи. Но я стоял пред ним – мальчишка – мальчишкой, слезы на глазах, убитый горем после смерти папы. Мне было всего двадцать пять лет. Сергей Николаевич это прочувствовал и как-то очень по отечески произнес: «Ну, подожди, не торопись, побудь еще… может, как-то примеришься со всем». В этих словах было что-то дорогое, отцовское. А мне другого в тот момент и не надо было: отец ведь только-только умер. С меня, как пелена спала. Я очистился, и пришло ощущение внутренней свободы. С этого момента Москва меня перестала тяготить. Я словно перепрыгнул через какой-то забор, и оказался, наконец, в столице. Так что Арцибашев мне действительно отчасти заменил отца, я стал к нему относится соответственно. Вот его нет с нами пять с лишним лет, а я вспоминаю Сергея Николаевича каждый день. Думаю, как и все мы – арцибашевские актеры. Что бы на сцене мы ни делали – это всегда проходит через призму того, что бы сказал об этом Сергей Николаевич. Это заложено в нас, и этого уже никто никогда ничем не выбьет.
– Евгений, а есть ли сегодня то, что вы бы хотели сыграть?
– К моему актерскому счастью, у меня всегда есть какая-то работа, которой я отдаю все время. Но, может, я бы хотел на себя примерить роль Ричарда III- у меня такой еще не было. Мне интересно было бы раскопать в себе что-то такое, о чем я пока даже и не подозреваю.
Елена Булова.
