Настоящий Севастополь. Разговор с Андреем Масловым о Белом монахе Херсонеса и Нобелевской премии
Врач, режиссер, журналист и писатель в одном лице, он всегда был еще и немного хулиганом: в детстве прятал в бабушкином сундуке найденную винтовку, в студенчестве устраивал межрасовые конфликты, а в дни ГКЧП тайком вынес из студии камеру, чтобы снять фильм о тех событиях.
А еще он каждый день думает о смерти, с которой часто боролся у постели незнакомых ему людей, и не боится бросать привычную жизнь, чтобы заняться тем, что ново и интересно.
Очередной герой нашей рубрики «Настоящий Севастополь» - известный многим севастопольцам Андрей Маслов, главный режиссер Народного театра драмы «Психо Дель Арт».
«Это была другая цивилизация»
Нарушать традицию не будем и начнем, как всегда, с самого начала. Родился Маслов в Севастополе 1 июня 1960 года.
- Отец мой закончил «Голландию», причем это был самый первый выпуск, и вместе со мной, моей старшей сестрой и мамой отправился в Зеленодольск, - рассказывает Маслов. - Это небольшой город под Казанью, где строили подводные лодки – как с этим сейчас, не знаю. Там я провел свое бессознательное детство, а примерно в полтора-два года попал в Ростов-на-Дону, где жили мои дедушка и бабушка и моя дорогая нянечка Александра Андреевна, или бабушка Шура, как мы с сестрой ее называли. Она совершенно не приходилась нам родственницей, но была с нами очень долго, до конца своей жизни. И меня воспитывала, и моих детей, и детей моей сестры Тани. И я ей бесконечно благодарен. Дедушка был проректором ростовского университета, бабушка – домохозяйкой. Жили они в центре города, на Тургеневской, куда меня периодически забирали. А мы – нянечка, моя сестра и я – на улице Погодина. А потом мы опять переехали в Севастополь.
- Сколько вам тогда было?
- Семь. В сентябре я пошел в первый класс в Ростове, а где-то в октябре уже начал учиться в средней школе 34 в Стрелецкой. Попал в 1 Б класс, к Тамаре Дмитриевне. Но первые впечатления от школы у меня были очень неприятные.
- Почему?
- Ростов по тем временам был более современным, прогрессивным городом. А здесь все было так… немножко из прошлого века. Например, нас заставляли писать перьевой ручкой – чернильница, мешочек… Я сразу возненавидел полмира, потому что руки у меня были по локоть в чернилах. А в Ростове мы писали уже авторучками. Я вообще рано начал и читать, и писать, и навыки чистописания у меня были. Но как только я взял в руки перьевую ручку, они куда-то исчезли. И с тех пор мой почерк не улучшился. А ненависть к писанию осталась по сей день.
- Ну, надеюсь, были впечатления и светлые.
- Еще бы, конечно. В первую очередь – море. Дом наш стоял в ста метрах от Херсонеса, на улице Древней, где я и живу всю мою жизнь. С тех пор, правда, многое изменилось.
Я очень болезненно реагирую на перемены, которые сейчас происходят в Херсонесе – его нынешние руководители считают, что перемены эти к лучшему, но на самом деле это варварство. Херсонес - это главное воспоминание моего детства. После дождя мы ходили по нему и, как грибы, собирали античные монеты. У нас даже был свой курс валют. На одну маленькую медную монетку с якорьком можно было выменять колесо для велосипеда. А на другую римскую монету, побольше, уже полвелосипеда – соответственно, за велосипед нужно было отдать таких две.
- Не может быть, чтобы их не нужно было выкапывать.
- Да нет, копать было совершенно не надо, а что такое металлоискатель, мы вообще слыхом не слыхивали, просто ходили и собирали монеты под ногами. Один мой друг однажды нашел даже золотую. Это, конечно, было нечто совершенно невиданное, и один очень известный в городе коллекционер предложил ему невероятную плату – кассетный магнитофон «Весна». По тем временам это был предмет роскоши. Историческую ценность находки мы, конечно, тогда не понимали. Да и вообще дело не в монетах. Херсонес с детства стал для нас фетишем и местом силы. Я облазил буквально все склепы, стены, какие-то рыбозасолочные ванны… Башня Зенона вообще была нашим штабом – там была какая-то совершенно другая планета, другая цивилизация, другой мир. Поэтому почти все детство проходило там.
Некнижная война
Но только Херсонесом жизнь все-таки не ограничивалась - мальчишек манили и более современные удовольствия.
- Было эскимо по 22 копейки, был кинотеатр «Мир», куда мы ходили, - вспоминает Маслов. - Мы сами делали из серо-голубой тетрадочной обложки «билеты», писали: ряд такой, место такое-то – грубо говоря, подделывали. И проходили! Когда бабушке-контролеру даешь пачку билетов, она обычно рвет ее, не глядя. «Фантомаса» мы смотрели по пять раз. А потом меня силой отдали на плавание, и началась моя каторга. Плавал я в бассейне Черноморского флота возле Графской пристани. Там были теннисные корты, где по утрам командующий с охранниками играл в теннис. Вода была с огромным количеством хлорки, поэтому глаза у меня постоянно были красными. Тренировки два раза в день, причем первый раз, если не ошибаюсь, в семь. В полшестого мне надо было выходить из дома, чтобы сесть в первый троллейбус.
- Вас хотели просто закалить-оздоровить или сделать чемпионом?
- Чего хотел мой папа, который на этом настоял, для меня, честно говоря, тайна. Но я пошел и семь лет честно отзанимался. Представляете – у всех какие-то удовольствия, а у меня два раза в день тренировки! Запах этой воды я помню до сих пор – иногда она и на уроках у меня из носа вытекала. Но сейчас я говорю отцу спасибо, потому что запас здоровья получил колоссальный. И всем родителям рекомендую делать то же самое. Не надо стремиться вырастить олимпийский резерв, но хоть какой-то запас здоровья ваш ребенок будет иметь в загашнике. К тому же плавание – самый, по-моему, гуманный вид спорта, потому что особенно насиловать себя там не приходится. И еще самый органичный для человека – мы ведь все вышли из воды.
- Опять же, времени на глупости будет меньше.
- Нет, вот на глупости время находилось. Где-то с 5-6 класса мы освоили Фиолент, Казачью бухту, 35-ю батарею, которую излазили вдоль и поперек. Потом появились ласты, маски, трубки. Никаких вредных привычек у меня не было – я не знал, что такое портвейн или сигареты, хотя в Стрелецкой у пацанов все это было в ходу где-то с седьмого класса - рядом была Матюха. Мы стали заниматься подводным плаванием, и я с ужасом обнаружил, что под водой, на небольшой глубине, валяется большое количество оружия – конечно, прогнившего и заржавленного. И почему-то почти все оно советское. Тогда я не понимал, почему так, но в районе 35-й батареи мы не нашли ни одного парабеллума или «шмайсера». И только потом, когда несколько раз сходил на «35-ю батарею» с экскурсией, понял, что их там и быть не могло – в море было огромное количество нашего оружия, потому что там погибали наши люди. И те, кто попадал в плен, тоже оружие выкидывали, и я их за это ничуть не осуждаю. А еще возле 35-й батареи, в сторону Фиолента, в одном месте было много лошадей. Огромные лошадиные черепа, кости, копыта… Возможно, был какой-то конный полк, не знаю.
- А в других местах?
- Вот в Казачьей бухте все было наоборот – там мы уже находили под водой и немецкие кресты, и немецкое оружие. А рядом был военный дельфинарий, в котором после ухода с военной службы по здоровью работал научным сотрудником мой отец. Лето я проводил там – с утра мы вместе ехали на автобусе к нему на работу. Я научился с дельфинами обниматься, они меня возили на спине, я пытался подражать их свисту… Это тоже очень сильное воспоминание, за которое я благодарен отцу, потому что попасть туда просто так было невозможно – это была закрытая военная часть. Однажды классе в 6-м после каникул нам задали писать сочинение «Как ты провел лето». Я честно написал, как купался с дельфинами, как задерживал дыхание, а они меня затаскивали на 5-7 метров в глубину, а потом вытаскивали обратно. Учительница прочитала, поставила пять, но сказала, что я фантазер. А у меня даже фотографии были!
- Доказали, что не сочиняете?
- Да, на следующий день я их принес, и весь класс, конечно, обзавидовался. Но в тот день я понял еще одну вещь – что врать мне совершенно не нужно, можно говорить правду - все равно никто не поверит. И с тех пор перестал врать. Так что, может быть, я самый честный человек на Земле.
«Хулиганили - да»
Потом, как говорит наш герой, настало время освоения Меккензиевых гор – мальчишки ездили туда на автобусе, вооружившись маленькими лопатками, и копали оружие уже по-настоящему:
- У меня был свой пулемет Дегтярева – ржавый, нерабочий. Была действующая пятизарядная симоновская винтовка, которую я собрал из нескольких недействующих. В магазине «Охотник» мы покупали бездымный порох «Сокол» и делали какой-то заряд. И стрелял я, кстати, из нее очень хорошо. Ну и взрывпакеты делали – ездили в Инкерман, где было всем тогда известное «кладбище кораблей». Мы умели отличать металлы: вот это алюминий, это – чистый магний. Освоили все опытным путем. Привозили кусочки магния домой, брали тиски, газету, рашпиль и точили. Потом покупаешь в аптеке марганцовку, смешиваешь в соотношении один к двум…
- Ой, нет, вот рецепт взрывчатых смесей мы озвучивать не будем.
- Действительно – тогда не посадили, а теперь возьмут да и посадят. Но так делали тогда очень многие. По вечерам Стрелецкая озарялась вспышками, как сегодня салютами на праздники – все соревновались, у кого шумней, а у кого ярче.
- Стрелецкая была районом не слишком спокойным?
- Она была очень интеллектуальным районом, плотно населенным семьями военнослужащих и научных работников. Гопоты там не было. В школе мы и марками обменивались, и историей интересовались. Хулиганили – да, но чтобы бычить или, я не знаю, кошку сжечь – никогда. Рядом у нас была Матюха, где было очень много отсидевших, причем сделавших по несколько ходок. Оттуда люди к нам в Срелецкую приходили, устраивали войны. Зэки же всегда были людьми какими-то неадекватно энергичными. Но меня Бог как-то уберег – не сидел, не привлекался. На учете в милиции, правда, какое-то время постоял за взрывпакеты. В пиротехнике я был маг – вот откуда, собственно, и мое увлечение химией. По этому предмету у меня всегда была пятерка, а на уроках я задавал странные вопросы. Например, что будет, если смешать сурик с алюминиевой пудрой? Даже просил нашу учительницу проводить следственные эксперименты – сам покупал ингредиенты, и мы вместе, со всеми мерами предосторожности, под специальным защитным стеклом проводили опыты. Вот благодаря ей я и изобрел идеальную смесь, о которой говорить не буду. К счастью, ни разу ею не воспользовался. Но сегодня, наверное, я бы получил лет 12 за изготовление, хранение, а иногда и ношение.
- А родители знали?
- Батя мой подозревал, что я чем-то таким занимаюсь, и периодически проводил шмоны. Но у бабушки Шуры был такой большой комод, который обладал дипломатической неприкосновенностью. Вот в нем я и прятал свои трофеи. Там хранились мои боеприпасы и мое личное оружие. Был еще один интерес – бродить ночью по Херсонесу, искать Белого монаха. Было очень страшно, но очень интересно – хотелось первым его увидеть и установить контакт с этой цивилизацией.
«Это был чистый адреналин»
На вопрос, действительно ли он верил в Белого монаха, Андрей уверенно отвечает - «конечно».
- В 12-14 лет ты легко веришь в романтические истории. Владимирский собор тогда стоял весь в руинах. И охранялся он никак – на весь Херсонес было два милиционера, причем они были нашими друзьями – мы знали их, они нас, поэтому нам разрешалось вечерами там гулять. Ничего плохого мы не делали - никто не пил, кто-то, правда, курил, но в Херсонесе считалось святотатством даже выбросить окурок. И привычка осталась на всю жизнь: сейчас я могу пройти с окурком в руке хоть километр, пока не увижу урну. Но во Владимирский собор мы по ночам залезали, как это ни кощунственно сейчас прозвучит. На восточной стене там была такая старая лестница из скоб – ржавых, разрушенных войной, скрипящих, готовых вот-вот вывалиться. Но страха не было – мы залезали на второй этаж, а потом бродили по всему Херсонесу. Это был чистый адреналин: когда у тебя из-под ног ночью взлетает с криком филин или летучая мышь мимо пролетает, впечатление очень сильное. Компьютерные игры отдыхают!
- Вам, наверное, втройне трудно смириться с жесткими ограничениями в Херсонесе.
- Я и сейчас знаю миллион возможностей попасть в Херсонес, минуя охрану и все их следящие устройства.
- Так, это мы тоже озвучивать не будем. А Белого монаха вы так и не встретили?
- Нет. Потом, когда уже начал работать на телевидении, сделал постановочный ролик и выпустил его в эфир под видом новостийного сюжета. Попросил своего друга, он надел белый плащ с капюшоном... В Херсонесе как раз стоял сильный туман, и я снял все это на камеру. И многие поверили. Еще было совершенно уникальное место, называемое «запреткой» – на улице Шостака, где античный некрополь. Тогда он был обнесен колючей проволокой, и по кругу ходили вохровцы с собакой. Там стояли полуразрушенные дома и все было завалено какими-то ящиками. Туда мы тоже постоянно лазили - склепы были уже разграблены, но это не главное. Главное, что нужно было лежать в засаде, как у Тарковского в «Сталкере». Ждешь, когда мимо тебя пройдет патруль с собакой, и тихо-тихо начинаешь двигаться: тут нырнешь в лаз, там вынырнешь… Адреналина нам хватало.
- То есть детством своим вы довольны.
- Очень доволен. И сейчас люблю Херсонес больше любого другого места на Земле. Один мой друг уехал в Германию, теперь зовет меня в гости. Приезжай, говорит, я на своей машине отвезу тебя на юг Франции. Я там нашел такое место – один в один Херсонес! То есть я должен получить паспорт, сделать визу, куда-то лететь, потом ехать, и все это - чтобы увидеть Херсонес. А зачем, если я могу его увидеть со своего балкона?
- Ну, за границей не только это место, похожее на Херсонес. Разве не интересно увидеть что-то новое?
- Не знаю, почему, но совершенно не тянет, хотя у меня был миллион возможностей. В 90-е годы я снял 15-минутный фильм для днепропетровского балета и должен был поехать с ними на гастроли в Париж. Мне сделали паспорт, ехать я должен был за их счет. Но в последний момент не поехал. У меня миллион друзей по всей Европе, но я, правда, не понимаю, что может быть лучше Херсонеса.
«Я сказал - ах так?»
- Мне трудно вас понять - я путешествовать обожаю. Ну хорошо. А учиться вам все эти приключения мешали?
- Не поверите – подпись своей мамы я научился подделывать еще в третьем классе. А дневник у меня никто не спрашивал. И никто не проверял, как я сделал домашнее задание. При этом аттестат у меня был бы со всеми пятерками, если бы не военрук - он вместо пятерки поставил мне четверку за то, что я вел себя не по уставу. Так что проблем с обучением не было – мне хватало даже того, что я слышал на уроке.
- А медицинский выбрали почему? В результате интереса к химии или было еще что-то?
- Изначально я хотел поступать во ВГИК. Но моя мама сказала, что это «блатной» институт, в который я ни за что не поступлю и загремлю в армию.
- ВГИК? Такое боевое детство - и вдруг искусство?
- Я очень любил кино, и снимать начал довольно рано. У отца была 8-миллиметровая камера, и я еще в школе делал первые шаги в операторском мастерстве. Со мной во ВГИК собирались ехать еще два моих друга, но меня просто не пустили. Предложили выбирать – либо «Голландия», либо приборостроительный институт. Папа мой, как я уже говорил, учился в «Голландии», в первом выпуске, и все его однокашники к тому времени уже были при звании и должностях, а некоторые в «Голландии» и преподавали. Поэтому мне надо было только прийти и сказать – я Маслов. А в приборостроительном папа преподавал уже после дельфинария. Но мы же легких путей не ищем, верно? Я сказал – ах так? Ну, тогда Симферопольский медицинский институт! Мама схватилась за голову – да он еще более блатной! Но я нахально поехал и сдал три экзамена на 5 и один на 4. Кстати, проходной балл в медицинский в тот год был 21,5, а во ВГИКЕ – 20.
- Наверное, жаль, что вы нахально не поехали во ВГИК.
- Вы знаете, я ни о чем не жалею. За все места и все ситуации, в которые меня боженька закидывал, я ему благодарен. Нет ничего в моей жизни, о чем бы я пожалел – в этом смысле я абсолютно счастливый человек. И шесть лет в институте прошли очень хорошо. Там я стал снимать кино, купил себе кинокамеру – уже 16-миллиметровую. Я вел дискотеки, причем одну - в ДК прямо на территории института. А потом мне предложили вести дискотеки в КИЦ, где мы сейчас сидим. Гена Евсеев и Женя Раппопорт открыли здесь дискотеку «Радуга» и как-то узнали через знакомых, что есть такой Маслов, у которого много новой музыки и который по выходным приезжает в Севастополь. Музыки у меня действительно было много, потому что с нами учились и жили в общежитии негры и арабы.
- Ужасно неполиткорректно - надо говорить афроамериканцы. Или это были афроафриканцы?
- Одна девочка была из ЮАР, одна – из США. Раз в полгода они уезжали к себе и спрашивали, что нам привести. А что можно привезти – конечно, джинсы и пластинки! Поэтому у нас была самая свежая музыка в Крыму. Так что сейчас круг замкнулся: спустя много лет я вернулся на место своей первой работы, где я официально получал полставки и именовался то ли осветителем, то ли слесарем-водопроводчиком. Каждые выходные я приезжал, сразу, не заезжая домой, шел сюда, проводил дискотеку, в воскресенье – еще одну. А потом усталый, но довольный шел домой, чтобы лечь спать, а утром успеть на электричку в 5.43.
«Так меня еще никто не разводил»
Медицинский Андрей Маслов вспоминает с благодарностью - по его словам, институт очень многое дал ему в интеллектуальном плане.
- Учился я хорошо и закончил благополучно, - говорит он. - Хотя меня дважды хотели из института выгнать.
- За что?!
- Один раз – за межрасовый конфликт. Мне не нравилось, что я живу в комнате, разделенной на две равные части. В одной жили мы с еще одним парнем, а вторую половину, с окном, занимал негр. У него стоял холодильник, телевизор, мебель не казенная, разные штучки, а по вечерам к нему ходили барышни с низкой социальной ответственностью. Комендантши делали вид, что ничего не замечают, а в ректорате нам говорили – поймите, эти люди далеко от Родины, им нужен минимальный комфорт, это вы ко всему привыкли!
- В общем, взывали к состраданию.
- У меня его точно не было. И однажды случилось массовое побоище. А негры – они очень сплоченные и, как правило, на физкультуре занимались кун-фу или карате. Однако нас они тоже успели этому научить, к тому же нам на помощь пришли арабы. На следующий день после этого ледового побоища меня вызвали в деканат и сказали – ну все, собирайся. Остался я благодаря фразе, которая случайно пришла мне в голову. Декан Алексей Иванович уже заполняет документы и спрашивает – кто у тебя родители? Я мрачно говорю - отец рабочий, мать – колхозница. Он так и начал писать, а потом поднял на меня глаза и стал хохотать. Ну, сказал, так меня еще никто не разводил. И меня оставили.
- Замечательный человек с чувством юмора. А второй раз?
- А второй случай произошел в стройотряде. Туда брали в основном людей с какой-то строительной профессией. А меня взяли только чернорабочим. Надо было целый день таскать здоровенные камни: поднять, кинуть на стропила или как это называется, залезть туда самому и только потом подать тому, кто еще выше. День я так проработал, второй проработал и понял: надо что-то делать, иначе я просто ласты склею. А тут как раз пришел начальник МТС и говорит – если у вас есть кто-то с правами, у нас там стоит трактор, ХТЗ. Материалы нам привозили местные, и иногда из-за них случались простои – мы сидели и ждали, когда нам подвезут щебенку или цемент. Прав у меня не было, хотя водить легковой автомобиль я умел. Но тут выбор был такой – либо в омут головой, либо грыжа. И я сказал, что я тракторист, только права у меня дома, в Севастополе. И мне поверили на слово.
- И как?
- Нормально. Как сейчас помню - такой кузовной трактор с кузовом впереди себя. Все у него было хорошо, только заводился он исключительно с «пугача». Рано утром я приходил, ставил его на пятую скорость, меня кто-нибудь на своем тракторе дергал, мой трактор заводился, и целый день после этого его нельзя было глушить – иначе пришлось бы начинать все сначала. Вот я в перерывах и ездил по окрестностям, пока мои товарищи не выработают тот материал, который я привез. Сгубило меня следующее. Как-то начальник отряда сказал, что неподалеку от нас работает еще один отряд – девчонки с Украины. Ты, говорит, все равно катаешься, давай разузнай. Я поехал, увидел флаг с эмблемой их института, но топлива у меня было мало, и я побоялся заезжать далеко. Вроде бы запомнил место и повернул назад. А на следующий день мы вдвоем с начальником сели на мотоцикл и поехали с ними знакомиться. Едем-едем, флага нет. В общем, мы попутали дороги. И вдруг видим – вот он, флаг! Потом забор, в нем провал и проселочная дорога, а за ней бетонная взлетная полоса и стоят какие-то старые самолеты. Я говорю – ты был когда-нибудь в кабине самолета? Нет? Давай залезем!
Чистая наука и никакого зверства
- И это была явная ошибка.
- У меня сработала четкая ассоциация с Севастополем, с кладбищем кораблей – там же и самолеты тоже были. Мы залезли в кабину старого, предназначенного на слом самолета. И вдруг подъезжает военная машина, оттуда выскакивает охрана аэродрома и везет нас в штаб. Оказалось, это секретный аэродром. Рапорт ушел в институт, нас передали в милицию, где мы отсидели трое суток. Приезжаем в Симферополь, а там уже все решено. С этим у нас было очень строго – за любое попадание в ментовку автоматом следовало отчисление. Нас опять в деканат. Ну, думаю, на этот раз уже все. Но нам посоветовали поехать к военным и взять у них опровержение. Чтобы военные опровергли милицию – дело неслыханное. Однако мы поехали, и капитан, прекрасный человек, написал, что мы вели себя исключительно культурно, вежливо и интеллигентно, никакого сопротивления не оказывали. И вообще он подтверждает, что мы попали туда по ошибке, потому что дороги похожи и флаги одинаковые. И нас оставили.
- И за первый, и за второй раз спасибо добрым людям. Вы были на самом краю.
- Я почему-то все время балансирую на грани фола, без этого мне как-то скучно жить. Иногда нравится пройти на красный свет, перейти дорогу в неположенном месте, подразнить охрану в Херсонесе. Увидят меня там летним утром – так, у нас купаться нельзя! Я, говорю, в курсе. Обратно иду мокрый – ну, поскользнулся! Но ничего криминального не совершаю. Просто нравится держать себя и других в тонусе.
- Мне кажется, с вашим характером вы должны были стать хирургом. Тут и риск, и адреналин, и быстрота реакций. Почему анестезиология?
- Я сам был уверен, что буду именно хирургом. Я же еще в школе увлекся хирургией, изучил анатомию лягушек и оперировал их в гараже. Причем делал это под наркозом – никаких мучений, никакого зверства. У меня была банка эфира, я узнал, как это делается. И некоторые лягушки даже выживали. Я накладывал им швы, обрабатывал зеленкой, выпускал в Херсонесе и потом несколько раз встречал лягушек с хирургическим швом. В институте я решил серьезно заниматься хирургией, хотя мне понравилась и психология. Потом я занялся нейрохирургией – мне было интересно, что у живого человека в голове. Затем – трансплантологией. И, наконец, анестезиологией.
- Но почему все-таки на ней и остановились?
- Мне всегда хочется как можно быстрее увидеть результат своей деятельности, всходы того, что посеял. На 6 курсе у нас была субординатура, то есть специализация. Там в хирургической группе были и будущие хирурги, и будущие анестезиологи-реаниматологи. Я попал в реанимацию больницы Семашко, и мне так понравилось! Ночью привозят полутруп, а утром он уже открывает глаза, и его снимают с искусственного дыхания. Ты видишь динамику, видишь, хорошо ли все идет. Вот этот момент мне очень понравился, и в ординатуру я попросился уже в реанимацию. Очень сильно, почти как Бог, на меня повлиял Михаил Жабо - молодой хулиган, сын Жабо-старшего – заведующего отделением и главного реаниматолога Кировоградской области, где я проходил ординатуру. Михаил, мой кумир, занимался искусственной почкой. И меня это увлекло. Получив диплом, я должен был остаться в Кировограде, но мне удалось открепиться и попасть в Севастополь, в отделение реанимации 1-й Горбольницы. И вспоминаю эти годы очень тепло.
- Это были еще советские времена. Здесь была тогда искусственная почка?
- Нет, сначала не было. Я занимался реаниматологией, но спустя некоторое время начал упрашивать нашего шефа, Александра Леонидовича Шелабоду, попробовать что-то новое. Говорил, что существуют гемосорбция, гемодиализ, плазмофорез, другие технологии, позволяющие снять неуправляемую интоксикацию у больных с тяжелым токсическим состоянием как можно быстрее. Мы стали ставить сначала гемосорбент – привезли его из Киева вместе с аппаратом. Затем искусственную почку купили – громоздкую, как современный холодильник. Был открыт отдел экстракорпоральной интоксикации. До нас все это было только у военных, в госпитале. Меня дважды отправляли учиться в институт повышения квалификации, и мы всерьез выходили на трансплантацию – еще два-три года такой интенсивной работы, и мы могли бы к ней приступить.
«Это была моя жизнь»
Одним из препятствий, вспоминает Маслов, было отсутствие в Севастополе хорошей иммунологической лаборатории, способной определить совместимость тканей.
- Почку ведь пересадить не сложно, это может сделать даже экстерн, - поясняет он. - Но нет гарантии, что через неделю эта почка не отвалится. А чтобы эту лабораторию создать, нужно послать врачей на учебу, купить дорогостоящее оборудование… Этого не было, но мы были уже на подходе. Я поехал в Москву, в институт трансплантологии, к Валерию Ивановичу Шумакову, на предмет изучения новых методик. Тогда как раз появилась методика экстракорпорального подключения к донорской селезенке – свиной. У них была единственная на всю страны лаборатория, в которой они делали эти подсадки - не пересадки, а именно подсадки. Провел там, по-моему, месяц. Результаты были просто поразительные: человек поступает с сепсисом, на нем уже крест поставили, а в результате он выздоравливает. Мне дали официальное разрешение использовать эту методику и предложили собирать материал для диссертации в Севастополе. Но тут сыграл роль человеческий фактор.
- То есть?
- Мне тогда было 28 лет – представьте, такой сопляк вдруг станет кандидатом наук и еще, не дай Бог, сыграет в науке какую-то роль! Не люблю вспоминать плохое, поэтому в подробности вдаваться не буду. Но в итоге меня по моей просьбе перевели в качестве анестезиолога к знаменитому урологу Александру Петровичу Вайнеру. Это тоже была 1-я горбольница, только корпус другой. И теперь я каждый день приходил не в отдел экстракорпоральной интоксикации, а в урологию.
- И что, в Севастополе этим направлением больше не занимались?
- Нет, почему. Оно же развивалось не только благодаря мне. Просто мои навыки и наработки были немного больше, потому что я дольше этим занимался. Я очень тяжело это переживал – настолько это была моя жизнь. Мне предложили остаться в реанимации, но я не мог – это то же самое, что развестись с любимой женщиной, но продолжать рядом с ней работать. Поэтому я выбрал урологию – у меня были очень хорошие отношения и с Александром Петровичем, и со всеми урологами. А потом я и вовсе пошел анестезиологом – реаниматологом в роддом. В общей сложности вместе с ординатурой я проработал в медицине 8 лет. А потом понял, что это все-таки не мое, и в 1991-м ушел.
«Это ваша война»
- Я знаю, что в жизни Маслова-врача была еще Армения. Причем поехали вы туда, насколько я знаю, добровольно.
- Да, был такой эпизод. В реанимации у всех были хорошие зарплаты, и я каждый год в ноябре-декабре ездил в Терскол, в санаторий Минобороны, кататься на горных лыжах. И вот в 1988 году мы с моей девушкой купили билеты на самолет Симферополь – Минводы, собрали вещи, сидим, мечтаем, как там будет хорошо. Причем она ехала впервые, и я радовался, что человек получит столько впечатлений. И тут моя мама говорит – Андрей, ты смотришь телевизор? Иди, посмотри. Я захожу к ней в комнату, и по телевизору говорят, что в Армении землетрясение и что Спитак полностью разрушен. И меня буквально обдает холодом – вот, счастье было так близко, еще несколько часов, и мы бы увидели из окон самолета Эльбрус.
- Но ведь вы могли спокойно сесть и улететь.
- Нет. Я вспомнил фразу своего учителя по гемодиализу – ребята, краш-синдром, или синдром длительного сдавливания – это ваша война. Ничем больше не спасти человека с таким синдромом, только подключить его вовремя к искусственной почке. А дальше по ситуации – или ампутировать конечность срочно, или спасать, если есть возможность. Когда человека достают из-под завалов, открываются все передавленные сосуды, и все шлаки и токсины, которые образуются при разрушении тканей, моментально попадают в центральную нервную систему. После этого человек погибает в течение нескольких часов. Поэтому перед тем, как человека достанут, надо вовремя наложить на сдавленную конечность жгут, а потом вовремя довезти его до гемодиализного центра – это единственная надежда. У тех, кому все сделали правильно и вовремя почистили кровь, выживаемость составляет 80%. Он так и говорил – если где-то вдруг землетрясение, это ваша война, потому что вас на весь Союз не так много. И я вспомнил эту фразу. Вопроса для меня не было – я даже командировку просить не пошел, потому что был в отпуске.
- Просто взяли и полетели?
- Да. Девушка моя тоже была готова ехать со мной, но я сказал – нет, лети и отдыхай, как планировала. Билет купил билет с трудом – все самолеты в Ереван были забиты. Мне посоветовали ехать в Симферополь и покупать там. Я взял свои микрохирургические инструменты и поехал. К вечеру добрался и увидел огромную очередь из молчаливых людей – родственники, армяне, летели в Ереван, Спитак, другие разрушенные места. Нас посадили в транспортный борт – правда, за билет пришлось заплатить, как за комфортабельный самолет, но главное, что мы улетели. Уже поздно вечером прилетаем в Ереван, картина мрачная: самолеты со всего мира садятся один за другим, медикаменты, палатки, спасатели… В том числе везли и искусственные почки, потому что их катастрофически не хватало. И стоит такая регистрационная палатка. Я подошел, сказал, что я врач. Куда, спрашивают, хочешь? - В Спитак. - Нет, говорят, там важнее спасатели. А вы врач какой специальности? - Отвечаю: гемодиализ, искусственная почка. - Ну, говорят, это даже не обсуждается – идешь в наш ереванский центр, в реанимацию. На машине меня туда, и следующие несколько дней, честно говоря, я помню плохо.
- Так тяжело было?
- Я только помылся с дороги, переоделся в стерильное, и все. Времени думать не было совершенно: весь больничный коридор в каталках, и на каждой лежит человек, которому надо срочно помогать. Почек не хватает, врачей не хватает, работаем без остановки, почти не спим. У меня раз получилось все хорошо, два. Подходит старший хирург и говорит – Андрей, мы видим, что у тебя руки набиты, давай мы тебя поставим на детей. Меня поставили на детей, и здесь я понял, что ад бывает и на земле: эти детские глаза я не забуду никогда. Работал я там несколько дней, пока не закончился поток спасенных. А он слабел каждый день. И все эти дни я почти не спал, почти не ел, только курил и смотрел из окна на гору Арарат. И очень удивился, когда местный врач сказал, что Арарат стоит на территории Турции. После резни 1915 года турки, чтобы сделать армянам еще больнее, аннексировали их национальный символ – граница проходит у самого подножия, но гора все-таки на турецкой стороне.
«Профессия не отпускает»
Этой своей поездкой наш герой наверняка искупил многие грехи, если они были. В том числе, возможно, и будущие. Но вскоре настал миг, когда он перестал числиться врачом. Числиться, но не быть им.
- После этого я проработал в медицине еще три года и понял, что все свои обязательства перед человечеством я выполнил, - рассказывает Маслов. - Но медицина меня по-прежнему не отпускает.
- Знакомые ходят за советами?
- Сейчас меня уже не позиционируют как врача. А раньше, стоило только прийти в компанию, люди начинали подсаживаться и рассказывать о своих проблемах. Вообще врач - это профессия, которая всегда с тобой. Однажды моя жена потеряла сознание, упала и рассекла лоб. Я ее привел в чувство и сказал – у тебя два варианта, либо я тебя везу в травмпункт, после чего лоб у тебя будет как у боксера, либо делаю тебе микрохирургический шов американскими нитками. Она, конечно, выбрала второе. Я сделал ей укол обезболивающего и наложил шов. И до сих пор, когда встречаюсь с ней, горжусь собой. Потом Михаил Юрьевич Золотарев, старший научный сотрудник Херсонесского заповедника, упал и рассек себе и лоб, и нос, и верхнюю губу. Ему я тоже все это зашил. Роды принимал в поезде!
- Ого! Расскажите.
- До этого я поды не принимал ни разу - в качестве анестезиолога в родзале работал, но к младенцу никогда руками не прикасался и понятия не имел, как и что надо делать, чтобы голову ему не оторвать. И вот 1995 год, поезд «Севастополь – Москва». И где-то за Курском по громкой связи объявляют – если есть медработники, придите, пожалуйста, в такой-то вагон. Пришлось вспоминать, как и что. И я принял его. Перевязал нитками – понятно, что все было нестерильно - иду к себе в купе весь по локоть в сукровице, как мясник. Люди от меня шарахаются, но потом за спиной шепот – это доктор, это доктор! Только пришел в купе, только налил себе 200 граммов коньяку – ну, думаю, сейчас сделаю себе анестезию до самой Москвы. И тут прибегает проводница из того самого вагона и говорит – доктор, а вы все сделали? А я совсем забыл про плаценту. Бегу назад, сделал осторожно все, что нужно, осмотрел, положил лед на живот, вернулся в купе. Но свой коньяк я все-таки выпил.
- Вас часто узнают бывшие пациенты?
- Многие не помнят – в реанимации же люди без сознания или только-только в него вернулись, да и вообще, как правило, им не до анестезиолога. Но иногда, действительно, узнают. Не так давно на улице подошла женщина и сказала, что я ее вытаскивал с того света. Я стал лихорадочно вспоминать – что, когда? Не помню. И было так необычно – вот человек, и я приложил руку к тому, что он живет столько лет. Конечно, я был не один – работает всегда команда. Но руку я приложил. И мне было очень приятно.
- А вы спрашивали у тех, кто чудом вернулся с того света, что они там видели?
- Спрашивал, конечно. Мне было интересно, что человек в этот момент ощущает и есть ли там на самом деле какие-то загадочные тоннели. И еще – о чем человек жалеет, когда думает о том, что сейчас может умереть. Большинство людей беспокоило три момента. Первый – что они слишком мало времени уделяли близким, детям и внукам. Второй – что всю жизнь занимались нелюбимым делом и третье – что очень мало мечтали. Мне это показалось очень интересным: люди действительно разучились мечтать.
О мечтах больших и маленьких
Утверждение о том, что люди разучились мечтать, кажется несправедливым. Но наш герой поясняет: он не имеет в виду холодильник или автомобиль – если человек мечтает о них, они у него рано или поздно будут – не «Мерседес», так «Запорожец».
- А вот когда он мечтает о заведомо недостижимом, он, как правило, много в жизни добивается, потому что всю жизнь лезет к этой цели. Самое страшное – это сбывшаяся мечта, потому что после этого многие уже не видят следующей вершины, успокаиваются и закисают.
- То есть труднодостижимая мечта гораздо полезнее.
- Да, потому что вы, стремясь к ней, заберетесь гораздо выше. Я вот с 23 лет говорил, что хочу получить Нобелевскую премию в какой угодно области – хоть литературе, хоть физике тонких тел. Может, я ее не получу, а может, и получу, кто знает. Жизнь – она такая штука. Но я к ней иду и по пути беру маленькие вершинки, которые в сравнении с ней кажутся холмиками. Но это, оказывается, редкое явление. К сожалению, люди в основном мечтают о том, чего действительно могут достичь.
- А что все-таки насчет тоннеля?
- Есть серьезные исследования физиологов, которые этот тоннель объясняют. В момент умирания происходит гипоксия мозга: центры, отвечающие за широту и угол зрения, начинают испытывать кислородное голодание, и диапазон зрения сужается буквально до одной точки. При этом человек действительно видит то, что одни называют тоннелем, а другие – пучком света. Кстати, я сам однажды попал в реанимацию в близком к тому состоянии. В интернатуре мы дурачились с дефибриллятором - это такой прибор, который используется при остановке сердца. Там достаточно сильное напряжение, около тысячи вольт. И вот мы с ним дур?
